Архаика

когда уже не просто слово,

а просто смерть глядит в окно!

Когда, поникнув головой,

роняет трепетное злато

распятый клен – едва живой...

Какая страшная расплата

за тяжесть лиры роковой!

          1975 – 1977

* * *

Четыре цвета Евридики нежной –

зеленый, синий, желтый, водяной...

Стоит кувшин расколотый прибрежный –

слоистый, твердый, горький, слюдяной.

Выходит к морю хор темно-зеленый –

коряв, разлапист, скуден, невысок.

И, словно полумесяц искривленный,

горит колючий розовый песок...

Возьми свирель из камыша речного,

безумный мальчик, веточками рук –

и затанцует бабочками снова

легчайший, легкий, золоченый звук!

          июль 1975

* * *

О, я устал от близости Летнего сада,

от сумрака тусклого речного гранита,

но этот город – моя единственная отрада,

моя звезда путеводная, моя планида.

Выгнутые, золотые, витые – как запятые,

мостики над гниловатой влагой канальной.

В неба легкие своды – серебряные, литые –

играет собор Николы, ящичек музыкальный.

О, как много правильности, света и холода!

Всё это заметено листвою всегдашнею...

Ах, ты, мое ленинградское сусальное золото,

в этой твоей сказочности и умереть не страшно.

          июнь 1975

* * *

Как сладко на грани распада

ласкать уходящую жизнь –

прохладу ветвистого сада,

текущего в голую высь,

холодные тучи над миром,

над голым гранитом седым,

омытым голодным эфиром –

холодным, седым, молодым,

и тот эллипсоид стеклянный

трамвая за пленкой дождя,

без коего в нашей туманной

вселенной и выжить нельзя.

          июнь 1975

* * *

Поговори еще! – Звезда.

Звезда. И снег. И снег.

И снег. И стужа. И звезда.

И темнота. И снег.

Поговори еще! – Звезда.

И свет. И снег. И свет.

И снег. И темень. И звезда.

И свет. И тьма. И свет.

И снег. И свет. И снег. – Хоть так

еще поговори! –

И свет. И снег. И свет... Но мрак –

снаружи и внутри.

          декабрь 1975

* * *

Старик Державин сух,

хотя розовощек, –

как дерево, как сук,

как пушечный расчет.

А Батюшков речист,

и нежен, и лукав –

как рощи и ручьи,

поляны и луга.

Сколь разнолик огонь!

Но люб моим друзьям

лихой крылатый конь –

разгоряченный ямб.

          январь 1976

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Из Рильке

Пора, Творец! Был долог летний зной.

Брось тень Свою на гравий циферблата

и в кущи сада ветр впусти сквозной.

Богатым должен стать плодовый сад,

даруй ему сверх меры двое суток,

дабы добрать за этот промежуток

последний мед в тяжелый виноград.

А кто за лето кров найти не смог,

не сможет впредь. Пусть ночи переводит

на длинное письмо, читает, ходит

взволнованно и вдоль и поперек

пустых аллей, где осень колобродит.

          февраль 1976

* * *

Квадратный февраль никуда

уже перешел ниоткуда.

Стоит, как пустая посуда,

Невы неживая вода.

Прожитые мною года,

как липы, столпились повсюду,

как будто достав из-под спуда

дырявую площадь Труда.

И города серый объем

мной пережит, как водворенье

грачиных семей на деревья,

глядящиеся в водоем, –

как наше терзанье вдвоем

и правды недоговоренье.

          февраль 1976

* * *

Как странно, что в мире еще

гощу я – как бы по ошибке,

целую скупое плечо

и трогаю выпуклость скрипки.

А Ты, не касаясь земли,

проходишь луною по кровле,

и атомы, словно шмели,

гудят – и не помнят де Бройля.

И вижу я: наши слова

в существенном лживы разрезе –

там только "а-а-а-а-а-

а-а-а-а-а" Перголези.

          апрель 1976

* * *

Как хорошо в грачином холоде

андреебеловской Москвы –

в распетушенности и молодости,

так отрезвляющей умы,

за травянистый Новодевичий

или на Чистые Пруды

уйти – чтоб оценить Малевича

аляповатые холсты.

Чтобы вдохнуть московский утренний

морозный воздух молодой

над отраженно-перламутровой

речною-облачной водой.

Чтобы додуматься до истины,

которой не было и нет –

ни в птичьем посвисте и присвисте,

ни в трепыхании планет.

Чтоб под деревьями пернатыми

понять: всё это – легкий грим,

и только пляшущие атомы

умело спрятаны под ним.

          лето 1976

* * *

Лопоухий Батюшков, довольно

из окна глядеть на колокольню

и на купола монастыря,

на немые липы золотые, –

нам ли привыкать к шизофрении,

к полоумью, проще говоря.

Вот судьба, достойная поэта:

не писать предсмертного сонета,

на костре соблазнов не сгореть –

просто взять однажды и свихнуться,

хаосом вселенной поперхнуться,

а потом от тифа умереть.

Чтобы все смешалось – зной и пурга,

камни и чугун Санкт-Петербурга,

шумное французское вино,

Нессельроде, император мерзкий,

монастырь Кирилло-Белозерский,

стены пансиона Жакино,

желтых окон отсветы слепые,

белая огромная Россия,

связь с девицею Фурман...

Для кого-то, может быть, потеха –

наблюдать, как жгут библиотеку,

легкие французские тома...

"Опыты", пенаты, Прозерпина.

Сквозь стекло заглядывают зимы –

и не замечают никого.

Омбра адората ите, ради...

ради Бога!.. Дьявольские рати

по ночам преследуют его...

Лопоухий Батюшков, не надо

укорять седую колоннаду,

не она всему вина –

горький камень Средиземноморья

и его незримое подспорье –

элизийская весна!

Ты, зарытый в доблестную землю, –

сотоварищ ласточке и стеблю:

над тобою – облако и клен.

Во вселенной, ничего не ждущей,

ты уже от вечности грядущей

лишь дубовой стенкой отделен.

          лето 1976

* * *

Лопоухий Батюшков! Из глины

северной и Тассовой лозы

склеивший дыханье окарины

и гнездо для сладостной слезы –

Русской Музы девичьи смотрины,

ужаса российского азы.

Он, несчастный, не зарытый в землю,

сотоварищ ласточке и стеблю,

полуспя – как облако и клен,