Археолог

Не я, доктор, не я. Я себя не убивал. Это меня убили. Кто же такое сделал? Послушайте, вспомните. Та фраза прославила меня. Над нею-то и смеялись приехавшие к нам в гости дяди, а дед меня расцеловал. Я аж покраснел от удовольствия. Мне тогда было восемь лет. Как мог я прекратить их поздравления и хор похвал: «Да нет же, бедные мои родители, мой вариант оканчивается совсем не так. Его переделала мадам Росси». «Помню, что я упал на первой ступеньке крыльца». Вот что я написал в своем сочинении пай-мальчика. Я упал. «Услышав шум, родители бросились ко мне, стали за мной ухаживать и лечить меня». Мог ли я написать что-то иное? Как взрослые могли смеяться над этим загробным голосом, который рассказывал о их неудачах и бессилии перед лицом зла и смерти и обвинял их в нерадении? Таким образом, они оказались застигнутыми врасплох. Они вовсе не искали меня, охваченные беспокойством. Не сидели у окна, выглядывая из-за шторы, не возвращаюсь ли я. Ни один из них не произнес с тревогой: «Не отправился ли он на Змеиное поле?» А одна взрослая женщина, школьная учительница, чтобы задать юмористический тон своему журналу, придумала этот гнусный конец, где взрослые оказываются побежденными и оказываются в дураках. Матушка, прежде всячески оберегавшая меня от зла и несчастья, больше не заботилась обо мне. Она оставила меня на первой ступеньке крыльца. Оставила одного умирать. Какая ложь! Мой разум восьмилетнего ребенка восстал против этой лжи. Он мне подсказывал, что матушка, предупреждавшая меня об опасности и предотвратившая ее, непременно должна была спасти меня. Оставив меня наедине с несчастьем, опасностью, угрозой для жизни, она должна была стараться изо всех сил искупить свои ошибки. Но вместо этого меня осудили на смерть. Посмотрите, доктор, как следует посмотрите. Именно здесь мир начинает трещать по швам. Эта идиотская фраза, которой я не писал, эти слова забавного и глупого ребенка стали началом моего духовного падения, обозначившими мой конец ради красного словца. Самой собой, они предшествовали взрыву всеобщего хохота и хору похвал. Мое сочинение читали гостям, его напечатали; звучали восторженные восклицания, я краснел от удовольствия и гордости, а на последней строчке я замолчал. Да и как иначе? Конец был великолепен, ведь все ему аплодировали. Я совершил ошибку. Из уважения к мнению взрослых, из скромности, к которой примешивалась гордыня, как жест послушания после акта непослушания, я молчал, поскольку услышал голос матушки, которая прежде защищала и охраняла меня от опасности, но теперь тоже одобряла заключение, которым обманщица завершила сочинение. Как было мне справиться с противоречием, предательски внесенном в мою душу? Я писал, что непокорность приведет к смерти; мне ответили, что покорность обозначает мою смерть. Голос, который защищает от смерти, принес смерть. Голос правды оказался ложью. Успех, поощрения, поздравления достаются тому, кто лжет, кто молчит. Кто умирает. Голос доводов и разума был голосом побежденных, неудачников. И взрослые смеялись, когда наступила смерть детей. Ах, доктор! Неужели вы думаете, что балийцы могли смеяться над Рангдой-заклинательницей? Я знаю, что в этом цветущем мире, полном опасностей, матушка рядом каждую минуту жизни, вместе со страхом. Не прикасайся к огню: обожжет. Не прикасайся к животным: укусят. Не подходи к воде: утонешь. Не смотри на старуху: сглазит. Не клади это в рот: гадость. Не ходи на Змеиное поле: ужалят. Ты умираешь, тебя тошнит, тебе страшно. Матушка ассоциировалась у меня с опасностью столько раз, что в конце концов стала ее проводником в мир, а также противоядием от нее. Она меня кормила и не говорила о ядах. Согревала и олицетворяла страх перед огнем. Защищала и населяла мир оборотнями и опасными животными. Олицетворяла страх и конец страха. Но кто смеется над Рангдой-заклинательницей? Над ней не смеются, ее почитают. Ее боятся. Ее умоляют. Ее, грозную, водят по деревням, где бродит смерть. Ее просят посетить дома больных. Она не зло, но олицетворение зла, которое проявляет себя, а затем исчезает. Всяческое разрушение и всяческое исцеление осуществляется ее голосом. Она настолько сильна, что всякая борьба с ней обращается против сопротивляющегося и уничтожает его. Если бы видели, как я, танец Рангды… Его исполняли в деревнях, когда им угрожал какой-нибудь опасный недуг, когда начинал дышать вулкан Агунг или когда начинала распространяться какая-нибудь болезнь. В танце переплетались жизнь и смерть. Каждый человек, который исполнял танец, нес в себе и то и другое. Он прыгал по арене со своим малайским ножом, поднимался на борьбу со злом и страхом, сражался с Рангдой в вихре и пароксизме этого бешеного танца, наносил удары самому себе, изображал собственную смерть, пока не падал без сознания на землю. А в это время заклинательница продолжала свои заклинания над распростертыми телами. Тогда появлялся двойник Рангды, другой дракон, столь же опасный, столь же грозный, как и она сама. Но он нападал на нее и прогонял. Обитатели деревни наблюдали игру, в которой изображалась их собственная гибель. Мужчины танцами и мимикой выражали ее, пока не теряли рассудок. Зато смерть так и не приходила. Последнее слово не за смертью. Я это прекрасно понял в восемь лет. Я знал, что именно та сила, которая грозит злом и погибелью, нас и спасает. Всегда существовал дракон Баронг, который восстанавливает мир и поднимает на ноги людей, упавших на землю, высвобождая зло, заключенное в них. Жизнь в деревне возрождалась. Восстанавливался порядок. Исчезал страх, возвращалось веселье. Лишь тогда звучал смех. Видя, как Рангда своими огромными руками разрушала себя, вызывая собственную смерть, дети, изнемогшие от страха, возвращались домой, засунув в рот палец и засыпали рядом со старшими сестрами. Все вставало на свои места. Дети знали, что последнее слово никогда не останется за Рангдой, и в деревне воцаряется порядок, который ее никогда не покидал.