Археология медиа. О «глубоком времени» аудиовизуальных технологий

На первый взгляд кажется праздным в эпоху всеохватной воспроизводимости вещей и организмов заниматься насчитывающими два с половиной тысячелетия идеями философа, излагавшего свои идеи изящным эпическим гекзаметром. И может показаться анахроничным, что эти рассуждения располагаются в начале работы, специфическим образом исследующей отношения человека и машины. В конце 1940-х годов, примерно в то самое время, когда Алан Тьюринг написал ставшую впоследствии известной статью об умных машинах, а Норберт Винер опубликовал книгу о взаимоотношениях между контролем и коммуникацией посредством кибернетики, Эрвин Шрёдингер прочел в Дублине и Лондоне серию лекций об отношении греков к природе, причем напрямую объявил своим героем атомиста Демокрита. Свою собственную специальность, теоретическую физику, к наиболее ярким представителям которой Шрёдингер и относился, он считал находящейся в положении глубокого кризиса базовых положений, связанного с распространением теории относительности, квантовой механики, усилением роли биологии, но также и с опытом исторического насилия, которое было организовано с помощью естественных наук. Поэтому он считал уместным возвратиться к истокам мышления о природе. Тем самым он выступал против ложно понятого Просвещения. В качестве свидетеля ярко выраженной противоположной позиции, Шрёдингер цитировал австрийского физика Эрнста Маха, который в одной из популярных лекций утверждал, что «наша культура постепенно приобрела полную независимость, намного возвысившись над античной. Она следует совершенно новому направлению». «Она сосредоточена, – по мнению Маха, – „вокруг математического и научного просвещения. Следы античных идей, все еще влачащие жалкое существование в философии, в юриспруденции, искусстве и науке, составляют скорее препятствия, чем ценный вклад в них, и в конечном счете перед лицом развития наших собственных взглядов станут несостоятельными“»[100]. «Высокомерную грубость этих строк» Шрёдингер парировал защитительной речью в пользу «возвращения», к тем истокам мышления, в которых еще не произошло разделение, сформировавшее современный естественнонаучный образ природы. Опасные недоразумения не могли бы возникнуть у «людей, знающих слишком много, но у людей, полагающих, что они знают значительно больше, чем они знают на самом деле»[101]. Для своего возвращения Шрёдингер нашел прекрасное сравнение:

Наш взгляд скользит вспять, вдоль стены: разве мы не можем снести ее, разве она существует с незапамятных времен? Если мы проследим ее извивы в истории через холмы и долины, то перед нами предстанет далекая-далекая страна, отдаленная от нас на более чем две тысячи лет, где стена становится все меньше, а затем и вовсе исчезает, а путь оказывается еще не разделенным и единым. Некоторые из нас считают достойным усилия возвратиться и посмотреть, нельзя ли чему-нибудь научиться у этого заманчивого изначального единства[102].

Речь, конечно же, не идет о том, чтобы предлагать фактическое или воображаемое возвращение во времена, предшествовавшие этим разделениям. Это невозможно ни в частной, ни в публичной сфере. Но, наверное, все же стоило бы заново продумать такие констелляции, которые, очевидно, были подспорьем для открытого и свободного мышления – несмотря на противодействие власть имущих, которое определяло повседневность. «Разумеется, решающим фактором послужили не количество и не плотность социально благоустроенных образованных людей, – пишет физик и теоретик хаоса Отто Рёсслер в тексте об основоположнике теории хаоса, Анаксагоре, который лишь немногим старше Эмпедокла. – Таковы были веяния времени, настрой духа и свобода от страха. Тенденция по укреплению общества в течение некоторого времени распространялась благодаря экспансии духа немногих»[103].