Архетип Великой матери с древности и до наших дней. Сборник исследований

Дополнение: Шеллинг однажды сказал, что миф народа не возникает из его истории, его мифы определяют его историю, они сами являются его судьбой, как и характер человека является его судьбой с самого начала. В этой связи возникает вопрос, не является ли этот миф об убийстве Локи (или Хедуром) Бальдура¹⁷ основополагающей немецкой проблематикой? Я мог бы, как мне кажется, подтвердить эту мысль аналитическими наблюдениями. И не повторяется ли эта трагичность в песне, которая рассказывает о Зигфриде, Гунтере и Хагене? И не женский ли мир снова приводит к вражде двух мужчин? Снова и снова, если посмотреть в историю, возникает это трагическое положение вещей. Можно назвать еще одно: Ницше и Вагнер были разделены, как видно из документов, не в последнюю очередь из-за роли госпожи Козимы...

Поэтому Юнг учил видеть символический образ «puer aeternus» с мудрым взглядом: человека, который является солнечным юношей, околдованным и околдовывающим ребенком чуда. Ему противостоит образ старых железных мужчин¹⁸, закостенелых фигур Хагена, Олимпийцев. Но получается следующее: отсутствует человек и мужчина середины, который бы устранил противоречия между теми, кто все еще живет Великой Матерью и ее волшебством, и теми, кто снова погружается в ее дающую знание бездну. Молодой герой; то есть беспокойный, всегда неопределенный, разносторонний, взрывной, одаренный и непредсказуемый, восторженно восхваляемый, вызывающий любовь и опаску — или старец и мудрый, классический в веймарском стиле, по-олимпийски прохладный, взвешенный, отстраненный от мира, даже чуждый миру и иногда педантичный и поучающий...

Так, мне кажется, должно быть, когда пара друзей в мужском союзе не побеждает Великую Питательницу — как говорит Георг, — а разрывается сама.

С другой стороны, мифический оракул скрывает и другие, более дружественные образы. Пары сражающихся друзей существуют и среди так много значащих для нас индейцев. Я в своем сочинении Von der Seele im Staff⁹ (О душе в материи) уже рассказывал о так называемой индианской Эдде, в которой речь идет о союзе светлого и темного сына земли, и только этим двум союзникам удается выиграть в мяч у «нижних». В эскимосских сказках Расмуссена этот же мотив встречается очень часто. А в песне, которую я считаю глубочайшим откровением и провозвестием немецкой судьбы, достижение мужского становления также удается паре друзей; имеется в виду «Парцифаль» Вольфрама фон Эшенбаха. Мне представляется вполне отчетливым следующее: когда Парцифаль в первый раз находит Священную Гору, это происходит в определенной степени случайно, в любом случае без четкого намерения и понимания. Согласно тексту он искал вообще не Монтсальват, а свою мать. Понятно, что такой персонаж не может поднимать вопрос, который приведет к смене старика, короля, и который сделает его самого рыцарем и королем. Он едет дальше, как путешествующий юноша (вечное путешествие является типичным для ищущей сущности юноши). Но затем происходит единение с другой, темной стороной, что совершенно понятно. И это даже двойное единение: Парцифаль побеждает своего противника, Гавана (который говорит ему: «во мне ты победил самого себя»), и он «узнает» своего единокровного брата Файрефиза. Теперь путешествие удается; больше речь не идет о поиске матери; теперь он сам мужчина, рыцарь, который может стать королем.

Но, конечно, эта древняя песнь полна предвещания, но как тяжел такой путь, такое свершение, когда мифические мотивы Бальдура и Локи, Зигфрида и Хагена соединяются со вторым создающим душу мифом, христианским мифом! Ведь, в данном месте я хочу лишь прикоснуться к вопросу, не видим ли мы такое же напряжение между Иоанном и Иудой Искариотом? На груди Иисуса покоится голова любимого апостола, Иоанна; а в темное и враждебное отодвинута голова того представителя другой стороны, который надеялся на власть также и в этом мире и который совершил предательство. Как все обстояло бы, если представить себе — или это просто сакральная фантазия? — что Спаситель принял Иуу Искариота, как и блудницу?