Архипелаг Святого Петра

— Я специально по цвету подбираю, — сказал он — Но, вообще-то, я астр не любитель. В следующем году хризантемами их заменю. А вот розарием, извините, горжусь, горжусь. Розарий, юноша, розарию рознь. Чаще всего садовод увлекается одним сортом, в крайнем случае двумя-тремя. Мой розарий разнообразием поражает, именно разнообразием, не преувеличиваю, — и причем истинным! Конечно, не все группы роз у меня представлены, но, ежели считать и те, что высажены на той базе, у Финляндского, у памятника Ольденбургу, например, за детской клиникой, между клиникой ЛОР и травматологией-ортопедией, большая часть существующих в городе сортов — мои. Из парковых у меня нет только ржавчинной, центифольной и провенских; зато морщинистые можете увидеть прямо сейчас, а также альбу, дамасскую, казанлыкскую и бедренцоволистную. Чайная, правда, у меня только по цвету чайная, на самом деле она чайно-гибридная, — зато навострился я ее укрывать, она у меня не вымерзает, особенно хороши Луна и Ясная поляна. Что до розовых, абрикосово-розовых, красных, вишнево-красных, кораллово-оранжевых — все они гибридные, превосходный сорт, вон Баккара, а это Супер-Стар, а вон та — Мирандо. Ремонтантные у меня за оранжереей.

— Да разве тут есть оранжерея? — удивился я.

— Конечно. Мы как раз к ней направляемся. Вон ее и видно уже. Не туда смотрите, смотрите в сторону клиники Куприянова, то есть Колесникова. Небольшая, конечно, оранжерея, почти парник, но чего только там нет! Землянику ращу. Клубнику. Лимоны. К весне гиацинты, тюльпаны, нарциссы, крокусы выгоняю, как положено.

Я посмотрел на часы:

— Обеденный перерыв кончается. Спасибо за розы.

— Хотите, одну вам срежу?

— Хочу! — Перспектива подарить Настасье розу обрадовала меня.

— Выбирайте.

Я заколебался. Мне все они нравились. Я даже почувствовал себя как бы бараном или козлом, жвачным, — цветы были так хороши, что съесть их хотелось, сжевать, схрумкать. Я вспомнил свое любимое «не съесть, не выпить, не поцеловать» — и наобум брякнул, чтобы больше не выбирать:

— Чайную!

— Чудесно! — сказал садовник. — Дама будет очень довольна.

С чайной розой в руке уселся я на скамейку перекурить на-последки, угостил садовника сигаретой, мы закурили, и время словно бы встало.

— Говорите, мастерская ваша с видом на морг? Работал до войны тут в прозекторской — с незапамятных времен — служитель по фамилии Бодяга (или то было прозвище? теперь уж никто и не вспомнит). И вот однажды весною обнаружили на невском льду туловище, две ноги, три руки и голову. Батеньки, расчлененка, да не одна: руки-то все разные! Милиция встрепенулась городская. А в итоге выяснилось, что упомянутые жуткие детали наш пьяненький служитель морга из саночек вывалил и потерял; попутно выяснилось, что Бодяга предназначенные для анатомирования члены трупов не на трамвае в специальном ящике с морской базы у Витебского на сухопутную у Финляндского возил, а через две реки по городу на саночках, а трамвайные деньги утаивал, чтобы втайне от Бодячихи на казенные выпивать. Пить он вообще был не промах, постоянно черпал и пил спирт с формалином, в котором плавали части трупов и сами трупы. Прожил он мафусаиловы веки, а когда помер в одночасье, при вскрытии выяснилось, что внутренности у Бодяги черные: он заживо за долгие годы проформалинился насквозь.

Стрелки все стояли на без пятнадцати, как прилипли. Садовник стал рассказывать про известнейшего ларинголога Воячека, как тот в любую погоду ходил пешком через Литейный мост, а коли спрашивали генерала — что же он под таким дождем идет, тот отвечал: «А я между капелек, голубчик».

Про Воячека он вообще рассказывал довольно много, про его приходы на юбилеи, например; легендарный травматолог однажды подивился, почему это Воячек пришел на его чествование, да еще и в первый ряд сел: «Мы ведь ноги лечим, а вы — горло, связи никакой». — «Не скажите, не скажите, — отвечал Воячек. — Ежели, голубчик, ноги промочите — горло болит, а коли горло промочите — ноги не ходят». Самому Воячеку к юбилею якобы подарили огромный муляж уха, а в слуховой проход вмонтировали фотографию Воячека и торжественно, с цветами, преподнесли, на что тот сказал: «Как хорошо, что сегодня юбилей мой, а не Фигурнова!» Фигурнов-то заведовал кафедрой (и клиникой) гинекологии.

Я услышал, как в Самарканде, куда была эвакуирована Военно-медицинская, помешавшийся на жаре в ожидании смотра Барков перед честным народом в выстроенном (курсанты поначалу в струнку стояли, потом стали прихлопывать) каре «барыню» плясал, про штатские замашки вольнонаемных профессоров, про полевых хирургов и главных терапевтов, про Вайнштейна, поздравившего своего шефа с днем рождения в час ночи (задержался возле больного, сделав тяжелую операцию, послал телеграмму в девять, а доставили ее далеко за полночь) и в три ночи по телефону выслушавшего от поздравленного Гиргалава: «Сердечно благодарю за поздравление, Владимир Георгиевич», про блистательного невропатолога Триумфова и про многих других.

На часах наконец-то стало без пяти.

Мы попрощались. Я отошел, он окликнул меня.