Архипелаг Святого Петра

На работе я с любопытством полез в чужой, якобы свой, портфель, с тщательно скрываемым любопытством, нарочито небрежно. В художественной мастерской мы успели изучить гардеробы и аксессуары друг друга, привычки и повадки — коллектив небольшой, все на виду, одежка невеликого разнообразия; всякое новшество замечалось и обсуждалось, будь то новоприобретенная шляпка кого-нибудь из чертежниц юных, не попавших в институт после школы, нашедших тут временный приют и сменявшихся ежегодно, туфли Капы или свитерок с абстрактным рисунком самого старшего из молодых, уже отслужившего в армии. На мой портфель тоже покосились, я и полез в него по-хозяйски, обнаружил завтрак, завернутые Настасьей в кальку бутерброды, маленький термос с кофе, а в одном из мелких отделений, на дне его — старую открытку с пейзажем (рыже-зеленые скалы, торчащие из воды, слабо-голубое небо, иероглифы на обороте), несколько медных скрепок, коралловый кусочек сургуча.

Доставая завтрак, я выложил на стол цепь. На кандальный звон ее обернулась сидевшая впереди меня пожилая девушка с вечно небрежной прической, потом Капа, затем зафыркали две молоденьких (мои ровесницы почти, но чуть младше), далее воззрился начальник, проходивший мимо, даже остановился, глядел на цепь, потом на меня, покачал головою неодобрительно и убыл со вздохом; теперь все аномалии моего поведения связывал он с Настасьей (не без оснований, впрочем).

Она опять встречала меня у Введенского канала, мы поцеловались, пискнула обгонявшая нас Капа, сделавшая вид, что нас не заметила.

И поплыли мы.

Лодка была незначительно тяжелее наших озерных (вот на юге потом намаялся я поначалу с морскими шлюпками, но освоил тяжесть их, основательность и остойчивость довольно быстро); по Безымянному Ерику, он же, травести, Фонтанка, было плыть легко; проход под Итальянским мостом совершенно зачаровал меня (гулкая изнанка моста, его ребристая душа, открытая конструкция); Настасья покинула свою скамеечку (банки они называются, моряцкая дочь, знаю, помню), мы поцеловались под мостом, лодка качалась.

Катаясь на речных трамвайчиках, мы часто на них катались, я ждал момента оказаться под разводным мостом; гул пространства между мостом и водою обволакивал нас, а пребывали мы всегда на корме, где народу нет, где пенная струя воды швыряет в лицо брызги, где грохот двигателя и ветер, — она кидалась в объятья мои. «Любовь — это мост», — прочел я потом в любимой книжке; да! для меня — да!

Я не стал заворачивать налево в Мойку, мы продолжали двигаться к Неве, поцеловавшись и под Пантелеймоновским мостом, шли вдоль Летнего сада, острова Летнего, вот уже и дворец, мы под Прачечным мостом, и снова целуемся, а вот и Нева, течение более чем ощутимо, мы обогнули пристань, по счастью, ни один речной трамвай не приставал и не отчаливал, пристань держала паузу, была пуста; мы поцеловались под Верхне-Лебяжьим мостом, свернули в Лебяжью канавку.

Нашлось и кольцо, одно из множества колец для причаливших лодок, барок, катеров, барж. Я защелкнул замок, выбрался из лодки, подтянул ее за цепь к узкому поребрику набережной, протянул руку Настасье, мы взобрались по крутому бережку — ох, по газону, сейчас сторож засвистит, оштрафует, отчитает, арестует! обошлось... — на аллею.

Настасья призналась мне: желая передо мной блеснуть, ходила днем на работе в свою библиотеку, читала про Летний сад; я тоже ей признался; было дело, хотел поразить ее воображение, забежал в библиотеку Академическую, заглянул в книжечку «Летний сад»... Воображение наше, как и все прочие чувства, обострялось, когда мы были вместе; и предстал пред нами некий палимпсест сада, где проступали прежние его облики, сквозь нынешний образ проступал образ изначальный, возникали здания, давно растворившиеся, их пожрало время оно, Сатурн, пожирающий детей своих, а вот и статуя Сатурна за гнусным его занятием, окаменевшая метафора; на слух еще можно вынести, но видеть в объеме...

Начитавшись, и она, и я знали про ансамбль статуй «Эзоп и животные из его басен» петровских времен.

— Здесь прежде стоял Эзоп со зверушками, а нынче дедушка Крылов сидит.

— Наверно, из-за возросшего национального самосознания.

— Нет, из-за наводнения. Наводнение попортило Эзопа и унесло зверушек на дно Невы.

— Иногда бедствия, — сказал я важно, — стихийные и исторические усиливают национальное самосознание.

— Ты прямо как Звягинцев.

— Ты знаешь Звягинцева?!

— Я знаю большинство интересных людей Ленинграда.

— Мир тесен.

— Не мир тесен, а слой тонок. А ты откуда Звягинцева взял?

— Почерпнул в Лектории. Кстати, он говорит: я — медиум.

Настасья замерла.

— Раз говорит, значит, так оно и есть.

Мелькали несуществующие боскеты, журчали бывшие фонтаны.

Один из фонтанов несколько позже раскопали поблизости от хрестоматийной ограды археологи; я было решил — восстановят; но они его опять закопали, научную бессмысленную работу произведя.