Архипелаг Святого Петра

В следующее мгновение — я это знал и даже видел — Настасья повернула голову и с величайшим удивлением посмотрела на пустое место, где недавно стояла машина Риччи. Она сняла черные очки, снова их надела, словно то были очки для анаглифных иллюстраций и она надеялась различить изображение, поднявшееся из пустоты. Но без черных очков я не мог представить себе ее нынешнее лицо.

Риччи что-то говорил о детстве Тициана, я перебил его:

— Джованни, дорогой, могу ли я ближайшим рейсом улететь в Петербург?

И чтобы он не успел обидеться или изумиться, быстро добавил:

— Мне было видение. Я видел свою дочь. Я беспокоюсь за нее.

Джованни доверял видениям, был отменный семьянин, знал мою Ксению, сквозь пальцы смотрел на мои русские причуды. Через несколько часов он провожал меня в аэропорту.

В самолете я задремал; мне снились волки: волчица, вскормившая Ромула и Рема, со стаей волков бежала через Елагин остров; пьяный царь Петр с не вполне трезвыми сподвижниками и непьющими егерями травил волков: чучело серо-седой пепельной огромной волчицы, считал он, должно украшать Кунсткамеру.

Я проснулся с фразою: «На Медном всаднике сандалии Нерона». И безо всякой связи с сим сакраментальным предложением, без связи со сном: «Почему я не подошел к ней? Не знал, что ей сказать? А раньше о чем говорили? Во что я превратился за эти годы? Я измельчал. Конформный властитель дум, чурка заезжая на фоне великих стен великого города. Не люблю великих городов и великих людей. Но есть кое-что и похуже их: измельчавшие иссушенные души зануд — и моя теперь такая».

Облака в иллюминаторе образовывали свой облачный город, возможно, на эти облака смотрела в окно ожидающая меня в Петербурге Ксения, а если направление ветра над Европой позволит, прибудет облачный город, чуть подтаяв, в Рим, где глянет на него Настасья: глянет, узнает одно из небес над нашими с ней островами, улыбнется. И внезапно стало мне легко.

ЗИМНИЙ САД

Помнится, я вернулся тогда из Италии в состоянии веселого ожидания, сравнимого разве что с ожиданием заядлого театрала: свет в зале меркнет, занавес освещен, зажглись маленькие елочные огоньки на пультах оркестрантов: сейчас начнется!

То, что я увидел Настасью воочию, живую Настасью, наполнило меня забытым накрепко ощущением ожидания событий, столь характерным для молодости, для детства в канун рождественских каникул, для всякого влюбленного существа. Хотя, собственно, неясно было: чего это я такого ожидал? каких чудес? каких поворотов, фокусов, иллюзионистских трюков Судьбы? У меня вроде бы не было конкретных соображений на этот счет.

Состояние мое обращено было к моей встрече с Настасьей, как бы в обратном времени; так, противоходом к календарному потоку, я просуществовал достаточно долго. У меня появились новые наметки будущих статей и эссе, жизнь стала мне улыбаться, да я и сам стал улыбаться ей. Появилась у меня и очередная идея фикс, как у всякого автора (разделяемая мной со Звягинцевым, в некотором роде): Зимний сад.

После общения с бывшим соседом, «мудрым старцем», я перестал видеть призраки городские — или петербургские привидения перестали жаловать меня, ни частные лица, персоны, так сказать, ни коллективные фантомы (типа «зеркальных»), ни архитектурные не являлись мне. Сначала меня радовала моя реалистическая жизнь, потом я стал видеть ее некоторую ограниченность — а может, и ущербность, как ни странно.

Меня осенило, я решил восполнить свою потерю иначе: я задумал написать о зимних садах города, о зимних садах заснеженной ингерманландской военной столицы, некогда украшавших ее... и т. п.

Я выписывал сведения из разновременных и разностильных книг о зимних садах и оранжереях Петербурга: например, об оранжереях Бестужева-Рюмина на Каменном острове (влюбленного Понятовского вспоминая), превращенных в парковые павильоны, где цвели и плодоносили померанцы и апельсины, царствовали пальмы, а у входа в зимний был разбит голландский сад, окруженный живыми изгородями, зелеными стенами из вьющихся растений (несомненно, родственными вьюнкам беседки Гали Беляевой); или об оранжереях соединенных в единый ансамбль каменноостровских дач барона Штиглица и его зятя Половцова, кроме оранжерей, на даче Половцова в старой части дома имелся и зимний сад, обширная полуротонда с окнами от пола до потолка, в которые гляделись стоящие среди вечнозеленых растений мраморные италийские скульптуры девятнадцатого века, привезенные Половцовым то ли из Неаполя, то ли из Милана.