Архипелаг Святого Петра

— Спасибо тебе, бабушка. — Настасья сунула старушке в ладошку металлический новенький сияющий юбилейный рубль.

Та расхохоталась:

— Ну, утешила, ну, потешила, девушка с рублем. Рублем подарила. На всякий подарок есть свой отдарок.

Порывшись в карманах халата, старушенция всучила нам по монетке. То ли мы замешкались, то ли забылись, то ли во времени возникла пауза, но в следующее мгновение старушку уже впускали невидимые стражи в дверь психушки, находившейся от моста на почтительном расстоянии, невесть как бабулькой преодоленном. Она скрылась, послав нам воздушный поцелуй.

— Ты посмотри, что она мне подала!

На золотистой Настасьиной ладони лежал тонкий лепесток грошика прошлого столетия. Разжал руку и я — и увидели мы пять рублей золотом царской чеканки.

— Надо отдать ей обратно, — сказал я. — Она ведь чокнутая, не ведает, что творит. Пойдем, найдем приемный покой, объясним, сдадим кладовщице.

Тут двери дурдома вновь распахнулись, вышла преспокойно оттуда наша побирушка-дарительница, спустилась к воде и скорёхонько так пошла по водам Пряжки к водам Невы. Перед тем как скрыться, повернув направо, против течения, исчезнуть за поворотом Матисова острова, за огороженными строениями верфи, она остановилась (закатное солнце позолотило ее махонькую фигурку) и помахала нам рукой.

Солнце село.

Мы пересекли Коломну, забрались в алый полупустой брякающий трамвай, повезший нас по Садовой к Марсову полю. Мне все казалось: подаяние, нами полученное, должно непременно превратиться в пуговки, в желуди, в осенние листочки; но и грошик, и золотой хранили свой образ чеканный и превращаться ни во что не собирались.

Позже на карте — а я потом не единожды смотрел по карте на место тогдашней прогулки нашей — мне не найти было моста, ведущего на остров, с которого мог бы я видеть и лечебницу, и Настасьин Алексеевский дворец с решетчатыми воротами редкой красоты; в конечном итоге я стал даже думать, что острова архипелага Святого Петра имеют свойство избушки из сказки, способность поворачиваться к нам то передом, то задом, если у них вообще имеются перед или зад: то северной стороною, то западной; может, они — плавучие острова? Некоторая неверность, неточность, неопределенность, изменчивость геометрии города подтверждала мое предположение. Но свойство свое острова проявляют только перед истинными островитянами; пришлые, приезжие либо убежденные обитатели Ленинграда (или Санкт-Петербурга, оба вида фанатиков равно) не удостаиваются. Это объяснение неуловимости пейзажа, почти заданной изначально невозможности реконструировать его в памяти (и даже во сне) мне теперь представляется вполне правдоподобным. До того я думал: а не имели ли мы дело с искусственно поворачивающимся островом, творением одного из братьев Берд? Причем секрет механизма утерян, о существовании поворотного устройства забыто, и разве что какое-нибудь не значащееся в списках Теодоровского и Веригина привидение способно шутки ради в полнолуние привести в действие поворотный круг.

Чарльз Берд, как случайно узнал я позже, интересовался не только литейным делом (на его чугунолитейном заводе, расположенном на Матисовом острове, выпускали печи для сахарных заводов, коленчатые валы для мельниц), его притягивала механика, хитроумные механизмы, устройства типа иллюзионной техники, в частности — театральные агрегаты для появлений Deus ex machina; он увлекался, в частности, личностью несчастного Бриганци (или Бригонци, или Бригонция, как значилось в других печатных источниках), чьи лавры не давали ему покоя, чей образ преследовал его, по какой причине мы можем только догадываться, додумывая и фантазируя, если захотим и позволим себе пустить в ход воображение. Мое воображение всегда отличалось глубокой распущенностью, почти разнузданностью. Однажды мне пришло в голову, просто так, с потолка, что Бригонци мог быть, скажем, отцом единоутробного брата Чарльза, Джереми Берда, младшего из братьев Берд.

В отличие от Чарльза, человека в Санкт-Петербурге известного, одного из видных островитян архипелага и даже хозяина одного из островов, Джереми всегда оставался как бы в тени. Отношения между братьями были совершенно несусветные.

Они были привязаны друг к другу, всю жизнь друг на друга оглядывались, их связывало чувство достаточно страстной тяги, болезненная привязанность, но на особицу, замешанная на ревности, на странном сочетании сходства и различия; порой любовь эта напоминала ненависть — или становилась ею: они дрались, например, самым натуральным образом, дрались иногда жестоко, один раз и до дуэли дошло (тайной, конечно). Братья Берд порознь лишены были сходства внешнего, однако стоило им оказаться рядом, как каждый, видящий их, понимал единомоментно: перед ним братья. Автор мемуаров, в коих прочел я про братьев Берд, пишет, что, увидев их вместе, он незамедлительно вспомнил Авеля и Каина, только не мог определить, кто из них кто.