Архитектор и монах

— Сто пятьдесят шесть тысяч, — поправил я. — Восемьсот шесть.

Эту цифру в России и в Европе знал каждый. Сто пятьдесят шесть тысяч восемьсот шесть евреев было убито в западных краях России в последний год войны. Когда русские отступили, а немцы еще не пришли. Теперь в тех местах почти в каждом городе стоял каменный обелиск с цифрами 156 806. А внизу — цифра поменьше: сколько евреев погибло именно здесь. Международная комиссия проследила, чтоб цифры совпали.

— Вот! — сказал Дофин.

— Но это не мы, — сказал я. — Это местное население. Они всегда были антисемитами. С семнадцатого века. И ты это знаешь.

— Знаю, — сказал он. — Но все равно это были ваши граждане.

— Вот я и говорю, — сказал я, кивая и пытаясь улыбнуться. — Трагедия евреев чуть было не стала нашей с тобой личной драмой. Я не хочу с тобой ссориться. Тем более из-за этого. Тем более что я с тобой согласен, и с приговором Международного суда согласен, со всем я давно уже согласен…

— Да, — вдруг встряхнулся Дофин.

Он любил перечить, я это прекрасно помню. Бывало, мы с ним слегка спорили, и я в конце концов говорил «да». «Да, я был неправ. Да, ты меня убедил». Иногда я чуточку лукавил, потому что мне надоедало спорить. А иногда ему действительно удавалось меня убедить. Но стоило мне сказать «да», как он тут же говорил «нет!». Тут же менял свою точку зрения. Или заявлял, что я его неправильно понял, и поэтому мое «да» не имеет никакой цены.

Вот и сейчас он вдруг сказал:

— Но в чем-то ты прав, наверное. Так получилось, что еврейский вопрос сросся с вопросом революционным. Помнишь, сколько евреев было в кружке Клопфера?

— Начиная с Леона, — сказал я.

— Да, — сказал он.

— Думать надо не о евреях вообще, а об отдельных людях, — сказал я. — Помнишь, как Леон сказал: в основе всех мировых трагедий лежит трагедия человека. Не человека вообще, а данного конкретного человека.

— Помню, — сказал Дофин.

— Это было в тот день, когда вы с ним познакомились, — сказал я.

Мы помолчали.

— Ты любил его? — спросил я.

Дофин вдруг засмеялся. Потом сказал:

— Ты, наверное, думаешь, что я сейчас вытащу из кармана фотографию Леона и оболью его лицо слезами? У меня нет его фотографии. Я забыл Леона. Мне он безразличен. Я не политик и тем более не педераст, как ты… он выдержал издевательскую паузу и добавил: — думаешь. Я не педераст, как ты, конечно же, до сих пор думаешь!

— Я так не думаю, господь с тобой.

— Думаешь, думаешь. Хотя мне без разницы. Думай обо мне что хочешь.

— Я так не думаю, — я прикоснулся к рукаву его пиджака.

Он отодвинул руку и вздохнул:

— Хотя Леон мне нравился. Он волновал меня. Он волновал меня политически, представь себе. А не так, как ты тогда думал. Зря ты это сделал. У меня, дорогой мой престарелый друг Джузеппе, были замечательные женщины. Потом. Тогда, в январе тринадцатого, у меня никого не было. Ну и что? Мне было двадцать два года, всего-то! У меня до того были женщины, конечно! Я потерял невинность, когда уж не помню сколько лет мне было. Но меньше восемнадцати. А в двадцать два — как раз когда мы с тобой встретились — небольшой перерыв. Буквально на несколько месяцев. А потом снова были. Всякие-разные. От и до. От горничных в номерах — они не были проститутками, клянусь тебе, я ни разу в жизни не нанимал проституток! Эти служанки отдавались мне просто так, по любви. Или ради шалости, но все равно не за деньги… Да, мой друг. От горничных в номерах до одной весьма известной актрисы. Меня даже дарила своей любовью — тебе первому признаюсь! — старушка Фанни цу Ревентлов. Графиня. Королева мюнхенской богемы. Только тсс! Никому! Всего два вечера, правда. Но воспоминаний хватит на всю жизнь! Это было в июне четырнадцатого, до войны оставалось чуть-чуть. Впрочем, почему старушка? Ну да, мне было двадцать пять, а ей — сорок три. Но как это было прекрасно!

Он усмехнулся, у него даже глаза заблестели.

Потом вдруг вздохнул.

— Правда, я их не любил. Никого. Ни старушку Фанни, ни актрису, ни всяких девчонок.

Он засмеялся, а потом полез во внутренний карман и достал записную книжку.

— У меня нет фотографии Леона, — сказал он. — А портретик есть.

Он вытащил из книжки квадратик твердой бумаги, завернутый в прозрачную чертежную кальку. Развернул. Это был рисунок тушью. Скорее даже шарж. Кудлатая голова, пенсне на кривом еврейском носу, презрительно сощуренные глаза, вздернутый подбородок.

Он положил этот крохотный рисунок на салфетку и уставился на него, подперев щеки кулаками. Потом повернул его ко мне.

— Сам рисовал? — спросил я.

Он кивнул.

— Зря ты это сделал, святой отец, — вздохнул он. — Леон мог приехать в Россию и устроить революцию. Только вообрази — Леон во главе России! Просто голова кружится. Другая страна, другая жизнь, другое все. Может, и нам с тобою что-нибудь бы перепало. Ты был его соратником. Он бы назначил тебя министром. А меня — ректором Архитектурной академии. Все-таки старый товарищ. Среди русских ведь принято помогать старым товарищам?