Архитектор и монах

— Ну, ладно, ладно, — слабо усмехнулся он. — Пожалуйста. Бывший террорист. Но как я могу их, то есть вас, презирать, если я сам… убежал. Убежал? Нет. Я не убежал. Это Ангел указал мне другой путь, истинный путь. Я никого не осуждаю и не презираю. Осуждать ближнего — великий грех. Но и просто, по-мирскому говоря — как можно осуждать человека за то, что он не революционер? Не герой, не храбрец?

— Да, — сказал я. — Конечно. Тем более что к сороковому году вся оппозиция уже была в лагерях. Социал-демократы, просто демократы, центристы и национал-социалисты.

— Кто-кто? — засмеялся Джузеппе.

— Была и такая партия, — сказал я. — Что тут смешного?

— Да нет, ничего. Я просто вспомнил, как в первый день, когда я привел тебя в кружок Клопфера, ты спросил…

— Да, да, да! — чуть не закричал я. — Конечно, помню! Я спросил: «Будет ли социализм национальным? немецким, русским и так далее?»

— Да, конечно! — сказал он. — Прекрасно помню.

— Вот! И ты мне очень четко объяснил, что никакого «национального социализма» нет и быть не может. Но, однако, нашлись люди, которые разделяли мои заблуждения. Наверное, это витало в воздухе. В общем, была и такая маленькая партия. Немецкая национально-социалистическая. Но они, конечно, были никакие не социалисты. Германская раса, арийская кровь, наследники Зигфрида… Я сам отчасти язычник, я же тебе говорил, но это вообще за гранью разумного. Священная почва, народные корни, да здравствуют блондины, женщины должны рожать по семь детей… Их основатель, некий Розенберг — кстати, из русских! В смысле, из русских немцев, из прибалтийских. Он написал книгу, уже не помню, как называется. Кажется, «Миф и современность». Или «Мифология нашего времени». Ну, неважно. Я пытался читать! Прочел страниц двадцать и захлопнул. И поставил на полку; это в магазине было, еще в Мюнхене, до Тельмана. Какой-то малопонятный бред. Как это могли вообще издать? Кто это будет читать? Ужасно написано. Очень путано, но при этом страшно самоуверенно. Типичный самовлюбленный остзеец. Ну и антисемит, конечно. Кругом одни евреи и масоны, плетут козни. Идиотизм. Но вообще-то партия безобидная, маленькая и глупая. Их всех пересажали.

— Ты ведь ненавидишь антисемитов? — спросил он. — Вот и радуйся.

— Джузеппе, не так все просто. Да, я терпеть не могу антисемитов и расистов, и этих параноиков, у которых везде заговор. Но я за свободу слова…

— Для антисемитов? — спросил он даже с некоторой желчью и ехидством, с явным желанием поймать меня на чем-то. — Ты ведь такой защитник евреев! Ты ведь сам, ты ведь говорил, ты на какую-то дольку еврей. Ты обвиняешь русских в том, что они плохо поступили с евреями…

— Не просто «плохо поступили», — твердо сказал я, — а совершили реальные преступления против реальных евреев. Подтверждено судом. Ничего личного, как говорят англосаксы, — я немножко улыбнулся и снова положил свою ладонь на его руку.

Он тоже чуточку улыбнулся мне в ответ:

— Все-таки у тебя каша в голове. Или ты считаешь, что бывают плохие антисемиты-русские и хорошие антисемиты-немцы?

— Нет. Антисемитизм всегда отвратителен.

— Так радуйся, что этого Розенкранца посадили в лагерь!

— Розенберга.

— Ладно, какая разница… Написал бы Тельману благодарственное письмо! От имени австрийских архитекторов. Там среди вас много настоящих евреев? Не полукровок, не четвертинок, не онемеченных, а вот чтобы без дураков?

— Некоторый процент, — сказал я. — Кстати, они и не слыхивали о таком Розенберге и его теориях. До Вены это как-то не докатилось. Но не в том дело. Не все так просто, — повторил я. — Пока антисемиты не устраивают погромов, вообще пока они реально не вредят евреям, то есть пока они не нарушают уголовный закон — они имеют право высказывать свое мнение. Как и все остальные. Как и я! Я, так сказать, анти-антисемит, имею полное право с ними спорить и даже называть их идиотами и негодяями.

— А если от слов они перейдут к делу? — спросил он. — К погромам?

— Тогда звать полицию. Арестовывать и судить.

— Это англосаксонская зараза, — сказал Джузеппе. — Нам теперь вбивают в голову то же самое. Но нам деваться некуда, мы проиграли, а добрые победители нам помогают. Учат нас, дураков, уму-разуму. Правам и свободам.

— Неважно, чья зараза, — сказал я. — Важно, что это правильно.

— Хорошо, — сказал Джузеппе. — Допустим. А если вот в ту самую минуту, пока будет ехать полиция, они успеют убить двух-трех человек? Что тогда? Ты не пожалеешь, что эту партию вовремя не запретили?

— Я пожалею этих людей. И постараюсь помочь полиции, чтоб задержали преступников.

— Убитым не нужна твоя посмертная жалость! И чтоб ты помогал ловить убийц, им тоже не нужно. Уже не нужно, понятно? Если их убили, им уже ничего не нужно. Им нужно было — нужно было, когда они живы были, — чтоб их не убивали. Им нужно остаться в живых, только и всего. А не рассуждения о демократической процедуре! — мне показалось, что он разволновался.