Архив

Стрелки часов на здании главпочты подкрадывались к одиннадцати, когда Нина Чемоданова вышла из автобуса. Опаздывать Чемоданова не любила и была очень довольна, что пришла вовремя, что ленивый субботний транспорт ее не подвел… Только сейчас она могла признаться себе в том, что все последнее время жила предвосхищением этой встречи. И верила в нее. Особенно после того, как Женя Колесников ворвался в ее квартиру с обнаруженными документами. Телеграмма, направленная Янссону в Упсала, была подписана директором архива и так хитро составлена, что прочитывалась как личное приглашение Чемодановой, благо Мирошук не вник в ее содержание, занятый последними событиями. А позавчера раздался ночной междугородный звонок, всполошивший коммунальную квартиру. Оправившись после болезни, бывший комендант театра Сидоров первым подбежал к телефону и, выслушав, стукнул в дверь соседки, презрительно выкрикнув: «Заграница!»

Придерживая рукой халат и зябко пританцовывая, Чемоданова старалась как можно спокойней объяснить своему абоненту, что к ней домой являться не следует, пусть по приезде заглянет в архив и ознакомится с найденными документами. В ответ Янссон объяснил, что прилетит в субботу, в нерабочий день, и будет весьма признателен Чемодановой, если та окажет любезность повидаться с ним и ознакомит с документами… Договорившись о встрече, Чемоданова повесила трубку, обернулась в пустой коридор и показала язык.

За плитой, в укромном местечке, Чемоданова хранила сигареты, на случай, если «схватит охота». От долгого лежания в тепле сигареты усохли. Перекрутив гильзу, Чемоданова закурила. Дым першил горло, едкий, словно от жженой бумаги. Она и вчера курила, забившись ночью на кухне. Все проговаривала про себя последнюю встречу с Шереметьевой… Началась их открытая распря недели три назад, вскоре после собрания, на котором распинали Гальперина. Собрание раскололо сотрудников на две группы, люди перестали здороваться друг с другом. А Чемоданова подала заявление о переводе ее в отдел хранения документов, под начальство Тимофеевой. Случилось это вскоре после ноябрьских праздников, в траурные дни «больших похорон»…

«Это ж надо. Только вроде вчера с трибуны Мавзолея улыбался людям. А?! И это врачи! Такого человека не могли спасти», — причитала по-бабьи Шереметьева, исподволь поглядывая на безучастную Чемоданову. Та что-то писала, склонившись над столом. До этого Чемоданова отсутствовала на работе три дня за счет донорских льгот. Шереметьева хотела засчитать ей эти дни как рабочие, но Чемоданова настаивала, чтобы все было по закону. «С тобой надо ухо держать востро!» — буркнула она обидную фразу. Шереметьева собралась было ответить, но помешал старичок-краевед Забелин. Он просунул в комнату младенческое розовое лицо с упругими щечками и произнес, капризно растягивая слова: «Анастасия Алексеевна, второй день жду поступлений из хранилища. А жизнь проходит!» Шереметьева взвилась и выдала старичку — и что занимается он какой-то ерундистикой, надоел всем, и что день сегодня скорбный, не до него, и что давно отдел хранения надо разогнать, вместе с его начальницей… Забелин смотрел фиалочным взором Леля и произнес тихо: «Жаль, Анастасия, что ты на Илью Борисовича ополчилась, теперь долго будешь такой, виноватой. Извинись перед ним, успокой душу». Эти слова, неожиданные и неуместные, прозвучали вдруг откровением. Шереметьева растерялась. Ее ровная спина обмякла, а плечи опустились… «Господи, и этот туда же. Слепые люди», — прошептала Шереметьева. Она хотела что-то добавить, но Забелин убрал голову и прикрыл дверь.

Чемоданова дописала, подошла к Шереметьевой, положила бумагу на стол.

«Ты специально так, специально… Не в каталог, не в отдел информации, а именно к Тимофеевой, чтобы швырнуть в меня грязью, да?» — выкрикнула Шереметьева. «Да, специально!» — ответила Чемоданова. «Ты меня ненавидишь. За что?!» — домогалась Шереметьева в бессильной ярости и оттого еще более напористо и зло. «Я скажу тебе, скажу! — Чемоданова не сводила глаз с пылающего лица Шереметьевой. — Ненавижу, да — ненавижу. Ты хочешь соединить мораль с аморальностью, всех перехитрить. Я ненавижу тебя за глупость, за чванство! За то, что ты и тебе подобные возомнили себя хозяевами жизни, безгрешниками, имеющими право судить и рядить. Вы жалки в этом самомнении! Ясно тебе?! Ханжа!»

Все это Чемоданова вспоминала, сидя в безлюдной, усталой кухне своей коммунальной квартиры, потеряв сон после ночного звонка Янссона. Сигарета то и дело гасла и, получив новую порцию огня, рассыпала сивые хлопья перегоревшего табака…

И сейчас, подходя к присмиревшему на выходные дни зданию главпочты, Чемоданова с досадой упрекала себя за упрямство — надо было пригласить Янссона к себе домой.