Архив еврейской истории. Том 12

Со временем история перевода этих трех сказок приняла эпический размах. В первом номере «Вегетарианского обозрения» за 1911 год, посвященном памяти Толстого, было напечатано и открытое письмо Шолом-Алейхема Иосифу Перперу, основателю и главному редактору журнала. В нем писатель упоминает об их давнем и недолгом эпистолярном общении и выражает свое сожаление о том, что, ни разу не встретившись с Толстым, не имел возможности рассказать ему лично о страданиях евреев[895]. Но письмо это передает целую гамму чувств, которые испытывал Шолом-Алейхем с того момента, как он впервые обратился к Толстому: уважение к великому писателю, без сомнений, осталось, но вместе с тем появилось и разочарование из-за обманутых надежд. Толстой, хотя и ответил «на принципиально затронутый большой вопрос» о погроме в Кишеневе «несколькими сильными строками», не принял на себя роль ведущего защитника. «Я не мог себе представить, чтоб величайший человек нашего столетия мог видеть ту страшную бесправность и невыносимый ужас, в котором живут в его стране миллионы моих несчастных братьев, и не выступил бы со своим жгучим и властным словом, которое прозвучало бы от одного края мира до другого»[896], – заключает Шолом-Алейхем. Но все же он смягчает категоричность тона – в надежде, что при личном свидании смог бы убедить писателя произнести «жгучее и властное слово»[897].

Реконструированная здесь история, полная хитросплетений, в сущности проливает свет на целый ряд фактов из биографии Толстого, человека и художника, выявляя его постоянное внимание к жертвам государства; инстинктивное обращение к слову для обличения любого вида несправедливости; равнодушие к своим сочинениям, созданным по чьей-либо просьбе, из чувства долга, и имевшим мало общего с его произведениями, написанными «по-старому»[898]; нежелание быть причиной ссор и признание того, что часто они возникают именно из-за него; неловкость от осознания того, что по его вине люди вступают в конфликт; постоянная необходимость принимать решения в ситуации трудного выбора.

Вопреки своей воле Шолом-Алейхем оказался вовлечен в эти интриги и столкновения страстей и, сам того не желая, лишь разжег их еще сильнее. Сталкиваясь с препятствиями и не имея возможности снизить напряжение, подстраиваясь из раза в раз под нового хозяина положения, он все же смог выполнить свою задачу и поддержать жертв погромов, собрав в конце концов сумму большую, чем предполагалось изначально.

Чертков не колебался ни мгновения, чтобы вернуть себе то, что ему принадлежало, как он считал, по праву – полный контроль над произведениями Толстого, – и заставил Моода, который наивно полагал, что может его обойти, подчиниться своей власти. Если Моод надеялся стать лучшим английским переводчиком Толстого (по сути, он и являлся им), то Чертков самонадеянно считал:

…мой перевод коротеньких вещей вроде этих сказок, имеющий поэтически-аллегорический и, главное, очень духовный характер, – бывает более задушевный и проникновенный, чем его [Моода] переводы таких вещей, вследствие большей близости к вашей душе и его сравнительной холодности в этой области[899].

Разумеется, речь шла не только о переводе: Чертков хотел во всем контролировать Толстого и подчинил свою жизнь этому болезненному желанию. Толстой искал покоя, но раз за разом сдавался под натиском друга. Что же касается других переводчиков, то они лишь стремились первыми публиковать переводы новых произведений Толстого. Сам же писатель, едва закончив работу над очередным сочинением, уже испытывал разочарование. «Сказки плохи. Но надо было освободиться от них»[900], – признавался он Черткову, завершив три истории. Он хотел отделаться от них, забыть – вероятно, потому, что, как он писал тому же Черткову, он «“откупался”, т. е. высказал в литерат [урной] форме все, что имел сказать», и все то, что он пишет теперь, «очень слабо, но будет по инерции одобрено»[901]. И, несмотря ни на что, вокруг него вечно теснилось множество людей, которые старательно записывали, докладывали, публиковали, переводили и копировали каждое его слово, создавая удушающую атмосферу, из которой его последнее бегство – видимо, так и было на самом деле – оставалось единственным спасением.

Документы

Эквадор обетованный: проигранное переселение [902] Письмо Моисея Кроля к Хаиму Житловскому М. А. Рудакова