Архив потерянных детей

В Балтиморский аквариум мы добираемся только после полудня. Мальчик уверенно ведет нас через толпу прямо к главному бассейну, где обитает гигантская черепаха. Велит остановиться и наблюдать, как это прекрасное меланхоличное создание кругами плавает в своем водном пространстве, напоминая душу беременной женщины – такая же зачарованная, отрешенная, застрявшая во времени. Спустя несколько минут девочка замечает, что у черепахи всего один передний плавник.

А где ее вторая ручка? – спрашивает она своего брата, в ужасе округлив глаза.

Этим черепахам для жизни хватает только одного переднего плавника, потому эволюция им один и оставила, это называется дарвинизм, уверенно заявляет мальчик.

Мы не совсем понимаем, продиктованы ли его слова тем, что он вдруг повзрослел и хочет оградить сестру от жестокой правды жизни, или просто на свой ошибочный лад переиначивает теорию эволюции. Скорее всего, последнее. Ну и ладно, мы не будем поправлять его. Табличка на стене, которую можем прочитать все мы, кроме девочки, сообщает, что черепаха потеряла плавник в Лонг-Айлендском проливе, где ее одиннадцать лет назад спасли от гибели.

Одиннадцать… ничего себе, всего на год больше, чем мне! – возбуждено восклицает мальчик, хотя привык сдерживать свои порывы.

Пока я стою у бассейна и разглядываю огромную черепашищу, не могу отделаться от мысли, что она являет собой некую метафору. Но прежде чем я успеваю сообразить, метафору чего, мальчик берет слово и лекторским тоном сообщает нам, что черепахи вида, к которому относится Калипсо, родятся на Восточном побережье и сразу же поодиночке уплывают в Атлантику. Иногда проходит больше десяти лет, прежде чем они возвращаются в прибрежные воды. Черепашата начинают свой путь на востоке, а дальше их подхватывают теплые течения Гольфстрима и уносят на просторы океана. В конечном счете они достигают Саргассова моря, а море, поясняет мальчик, называется так из-за гигантского скопления водорослей саргассум, они плавают на поверхности, но почти неподвижны, потому что их держат в плену круговые морские течения, которые заворачиваются по часовой стрелке.

Я и раньше слышала это слово, саргассум, но до сих пор не знала, что оно означает. У Эзры Паунда есть одна строка, смысла которой я никогда не могла понять до конца, да и названия стихотворения, признаться, не помнила: «Ты и твой разум – наше Саргассово море»[20]. Строка всплывает в памяти, пока мальчик продолжает доклад об этой Калипсо и ее путешествиях по морям Северной Атлантики. И зачем только Паунд упоминает Саргассово море? В бесплодных умствованиях? В пустых мечтаниях? Или это образ кораблей, продирающихся через вековые завалы бессмыслицы? Или это всего лишь метафора человеческого разума, застрявшего в круговоротах напрасных мыслей, неспособного когда-нибудь освободиться от разрушительных стереотипов?

Мы уже собираемся уходить, но сначала мальчик желает сделать свое первое фото подаренным поляроидом. Он ставит меня и мужа перед главным бассейном, повернув спинами к черепахе. Девочка становится рядом с ним – у нее в руках тоже фотоаппарат, только невидимый, – и пока мы стоим замерев, прямые как палки, со смущенными улыбками на лицах, оба они критически оглядывают нас, как будто это мы дети, а они наши родители:

Ну-ка, скажите чи-и-и-из.

Мы послушно скалимся и тянем:

Чи-и-и-из.

Чи-и-и-из.

Но из фотоаппарата выползает пустая сплошь молочно-белая карточка, как будто вместо настоящего он запечатлел наше будущее. Или его снимок запечатлел не наши с мужем физические оболочки, а наши умы, блуждающие, барахтающиеся, потерявшиеся в почти бездвижном круговращении мыслей, вопрошая «почему?», размышляя «где?», пытаясь понять «что дальше?».

КАРТЫ

Приди нам в голову нанести на карту нашу оставленную позади жизнь в городе, отметить на ней наши ежедневные круговые передвижения и маршруты, она была бы совсем непохожа на маршрутную карту, которая поведет нас теперь через всю эту огромную страну. На карте наши будни в Нью-Йорке представляли бы собой пучок разбегающихся линий: в школу, на работу, в местные командировки, на встречи, на совещания, в книжный магазин, в гастроном по соседству, к нотариусу, на прием к врачу, – но они неизменно закольцовывались бы и под конец дня сходились в одну точку. Этой точкой была квартира, в которой мы вчетвером прожили четыре года. Пускай и довольно тесное, это пространство излучало для нас особый свет, под лучами которого мы срослись в семью. То был наш общий центр притяжения, опора, которой мы вдруг лишились.