Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера

Кулаков и шаманов нельзя было переделать или переубедить. Потерпев поражение, они покидали своих сородичей и возвращались в царство дикости — в лес, тундру или, как Улахан, «назад к белевшим суровым дальним горам… далеким, отжившим и чуждым всему»^{1198}. Иногда — особенно в книгах, написанных после 1936 г., — они возвращались, чтобы дать последний бой, на этот раз в качестве шпионов или террористов^{1199}. У Гора, например, кулак, который начинал как шут и болтун, с каждым новым рассказом становится все более зловещим, пока не превращается в японского агента-убийцу, занятого бессмысленным разрушением^{1200}. Ностальгическая демагогия неизбежно приводит к буржуазному национализму («Чукотка для чукчей»)^{1201} и в конечном счете заставляет служить японцам и американцам, чья чужеродностъ всегда означала злонамеренность, или фальшивым русским, о самозванстве которых недвусмысленно говорят их бегающие глаза, вставные зубы или очки^{1202}.

Все враги, кем бы они ни были, всегда терпели поражение. Юность, жизнь и прогресс одерживали победу, и «воскресшее племя» могло стройными рядами шагать в будущее. Как отозвался Горький об «Умке» Сельвинского, «с четверенек [он] становится на две ноги»^{1203}.[95] Единственной оставшейся задачей было проверить крепость союза между истинными русскими и обращенными туземцами. Это оказалось относительно легким делом: из всех стандартных приемов, годных для этой цели, самыми популярными были испытания арктическим холодом, а Джек Лондон оставался любимцем читающей публики и неисчерпаемым источником персонажей, образов и декораций^{1204}. Чукотские женщины предпочитали умереть от голода в снежной пустыне, чем притронуться к продуктам, оставленным пограничниками для полярной экспедиции, а раненые геологи проползали огромные расстояния, чтобы помочь своим туземным проводникам^{1205}. Большое путешествие завершилось благополучно: туземцы стали частью большой семьи. И когда тунгусский Рип ван Уинкль вышел из леса, он обнаружил, что больше нет взяток и водки и что люди вежливы, долги прощены, а за пушнину дают хорошую цену^{1206}.

Здесь, на пороге рая, литература умолкала, и в свои права вступал фольклор, известный как «народное творчество» и потому изъятый из ведения этнографии^{1207}.

Любимая тундра, моя тундра,
Иду, радуюсь, весело мне.
Наш колхоз, наши олени.
Хорошо мне, весело мне.
Я так сказал: помогу партии^{1208}

.

Впрочем, такого рода лиризм встречался не часто. Наибольшим спросом пользовался эпический фольклор, и большинство опубликованных материалов представляли собой вариации на тему большого путешествия — с той разницей, что «изнутри» оно описывалось не как путешествие, а как свет, полученный в дар от гигантов. Центральной метафорой было солнце: воплощенное в образе Сталина или принесенное Сталиным, оно не только прогоняло прочь темные силы, но и растапливало оковы льда и приносило уют и тепло в туземные чумы.

В тундру счастье пришло
И тепло принесло.
В чуме русский был,
О Москве говорил.
В чуме книжки
Читаем сами.
Кто такую хорошую
Жизнь подарил?
Это наш Дорогой,
Самый лучший
Друг,
Наше солнце — Сталин!^{1209}

Но самым распространенным средством выражения этой темы были притчи, написанные опознаваемыми авторами и обработанные профессиональными фольклористами, но считавшиеся народными сказками^{1210}. В этих притчах солнце-Сталин мог действовать напрямую, и весь процесс исцеления или возрождения мог быть раскрыт от начала до конца.