Арлекин

А уж коли попал наверх, не остудить пламенной души – видел, видел же, что немцы у трона к погибели привести Россию задумали, а с ними вместе и некоторые русские – безвольные, трусливые, только о своей мошне пекущиеся, интересы страны позабывшие, променявшие их на сытые, спокойные должности. Нет, не умерло Петрово дело – он видел спасение в продолжении реформ, а потому сочинил и читал в кругу верных «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних дел государственных». Верил, что сможет он, коли так случится, спасти в тартарары летящую империю. Бороться следует за Петровы начинания, продолжать их, а не сидеть на месте да выдумывать проекты один другого глупее.

Жаден до власти? Есть такой грех, а как же иначе – ему б канцлерство, верховное могущество, да убрать из-под ног всех остерманов да куракиных, все бы выправил. Дал бы повольнение дворянам-шляхтичам – главной силе, костяку российскому, народ бы приструнил, пересмотрел бы налогообложение, армию понасадил по границам в новые слободы, купечеству профиту прибавил да и много еще чего задумано: для духовенства, наконец, академии учредить, чтоб не гуляли по России безграмотные, серые попы – тут Феофан покойный прав был: пока попы неучены, не обновить государство до конца. Епископ каков – такова и братия, верно говорят. Да и дворянство поучить следует, ох как следует – наиспособнейших юнцов шляхетских послать бы за границу в университеты, да побольше, всем скопом, а не как сейчас, двух-трех-четырех, чтоб своих, природных министров Россия имела, а в канцеляриях не заседали бы люди подлые и низкие.

Как это ему Андрюшка Хрущов сказал: «Почище Фенелонова Телемака книга сия станет». Вот-вот, почище куракинских слез умиления и мечтаний о самоочищении искусством, что ему скоморох Тредиаковский напевает. Все бы задуманное стал сам проводить и людей бы нашел строгих и преданных – с Россией ведь только кнутом и совладать: ее лупишь, а она только больше слушается – как дитя неразумное. Нет, только кнутом, только кнутом, а уж потом когда-то бы и прянику место.

Кубанец правду говорил – нет дела более сомнительного и опасного в отношении успеха, чем введение новин. Ведь человек, который за подобное берется, имеет против себя всех, кому прежняя жизнь была выгодна; те же, кто выгоды от новин чуют, защищают реформатора вяло, боятся противника, на чьей стороне старый закон, да и недоверчивость людская дело свое делает: как-то оно будет? благотворны ли новые идеи? Ведь на опыте никто не убедился в них – мышление людское только ломке поддается, а не уговорам. В результате задумавший перемены оказывается один в кольце врагов, а они не преминут воспользоваться случаем растерзать реформатора – дай им только повод.

Но без напора, на печи сидючи, гор не свернешь, дела не сделаешь. Потому и решили сперва врагов свалить, а затем приступать к делам. Да не вышло, видно, пока. Кто же помешал – герцог или Анна самолично? Вот вопрос первостепенный, от него зависит все дальнейшее поведение.

А может же быть и не так, пришло вдруг на ум, – самолюбие всему виной! Он, конечно, поступил против правил, письмом своим как бы упрекнул императрицу в дурном выборе ближайшего окружения и тем уронил тень на самое – самодержицу всероссийскую.

Он опять вспомнил, как холодно, цедя сквозь зубы, спросила Анна, кого же именно имеет в виду в своем письме. А получив ответ, отрезала:

– Ты подаешь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю.

Да, да, конечно же он оскорбил ее, и только ее, а Бирон, зная, затаился, решил выждать: что-то произойдет? Вот где просчет, вот что недодумал, а Кубанец нутром почуял и предупредил об опасности.

– Ох, Васька, ну и бестия же ты. Как знал – напророчил. Выходит, правду пишут о женщинах, что изменчив их нрав и коварен и когда показывает она веселое лицо – знай, в груди гнев затаила.

Но Васька не откликнулся, сделал вид, что спит. Ординарец хорошо усвоил характер господина, понимал, что тот ищет козла отпущения и хотя на нем срывать свое недовольство не станет, но пусть-ка выговорится, пусть одумается. Они давно изучили друг друга, и подобная игра даже доставляла обоим удовольствие.

– Ступай и думай! – повторил он вслух. – Что это – приговор?

– Кабы приговор, сказали бы просто: «Ступай!», а раз думать заставили, знать, простят, – отозвался вдруг Кубанец из своего угла.

– Ну шельма, Васька, – коли так, выручай – думай!

Волынский выкрикнул уже бодрым голосом – он вмиг, как всегда умел, уверовал в свое спасение. Теперь следовало только отыскать выход. Сколько раз бывал на волосок, сколько раз, и проносило, потому что сложа руки не сидел.

– Доказать надо нашу любовь, ясно тебе? – прибавил он, упирая на первое слово.

– Следовало бы вам, Артемий Петрович, замыслить какое-нибудь невиданное увеселение – государыня любит потехи, понравится ей, она и простит, еще и пожалует, – просто отвечал Кубанец.

– Невиданное, говоришь?

Теперь все зависело от того, как скоро смилостивится Анна, а то что простит, оттает, он уже ни на минуту не сомневался.