Арлекин

Быстрыи кони, не слыша руки его ж ослабевши,
И при вождей ослаблении на своих же им шеях,
Тотчас помчались во всю прыть; а он и упал
с колесницы:
Бледная ж смерть на лице написалась
его помертвелом.

Что, простите, тут непонятного? Что режет слух? Сие есть лишь попытка представить уху российскому тень подобия слога великого Гомера. Здесь-то и сказалось тонкое знание и умение блестящего переводчика (кстати, никогда не заявляйте больше, что труд этот легок), жаждавшего в русском языке отыскать сходные с греческими усилительные частицы, украшающие повсеместно текст эллинского гекзаметра. Что же до слога, до слов и их подчас неверной расстановки, так на то и традиция, на то и эпический размер, и читать стихи следует напевно, высокопарно, тягуче, протяжно, неспешно. Но не стану вас мучить, в конце-то концов, каждый имеет право на собственное мнение, и нам, старикам, воспитанным на «Энеиде» и «Одиссее», только лишь и понятны, вероятно, выспренние строчки «Тилемахиды». Что до государыни императрицы, то мне как никому известны ее вкусы – я, как, быть может, вам известно, учил ее еще в бытность принцессой русскому языку. Признаюсь, сам я более люблю ямбы Ломоносова, но все ж не премину вступиться за покойного Василия Кирилловича, в его гекзаметрах много поэзии, несколько старомодной, согласен, но настоящей, величественной. Когда-то я знавал его, и очень, очень близко, а под старость ранние симпатии всплывают в памяти, и отделаться от них непросто.

– Бог с ними, с размерами, со стихотворными тонкостями, – отмахнулся Криницын, – кто старое помянет – тому и глаз вон, как говорится. А все ж в таком случае и мне захотелось вспомнить. Теперь-то можно, много годов утекло, да и память об Артемии Петровиче Волынском переменилась. Дело случилось за несколько дней перед шутовской свадьбой. Да вы ведь должны были все хорошо знать, сами, кажется, тогда пострадали. Так вот-с, сударь мой, сколько б вы ни выгораживали Тредиаковского-поэта, а человек-то он был дрянной, взбалмошный, спесивый, гордец не по чину. Я же тогда видел, как его на свою беду проучил Артемий Петрович. И что же – донес, а после еще и вознаграждением воспользовался, ну не срам ли? Оно и понятно, он ведь из поповичей, не дворянского был происхождения, а всю жизнь о чести и доблести в книгах разливался. Не без его, согласитесь, участия казнили Артемия Петровича, тут уж я как очевидец могу засвидетельствовать.

– Так и годы были такие, вам немного тогда, почитай, лет было, – вглядываясь в собеседника, мрачно сказал Адодуров.

– Согласен, – кивнул Криницын, – годы были невеселые, но на них-то нельзя все валить, что ж, выходит, человеку все простительно? Вот нынче у нас самый что ни на есть расцвет, а государыня – просветительница, я счастлив, что дожил до таких времен. И тем более всем бы и сплотиться вкруг нее, а не как господин Новиков… должен был бы ценить монаршее отношение, понимать, что лишку берет, нет – оригинальничает, – повторил не без удовольствия понравившееся словцо полковник. – Воистину долготерпелива наша государыня, или неправду я говорю? Вам, впрочем, лучше знать, вы ее в молодости учили.

Адодуров согласно зажмурил глаза, но разговора не поддержал. Что толку встревать в пустой спор с армейским полковником, тем более что, сам того не понимая, Криницын нечто подметил очень верно. Адодуров успел изучить характер бывшей ангальт-цербстской принцессы, хорошо успел изучить. Нет, не зря сразу же невзлюбила юную Екатерину императрица Елизавета. Ангальт-цербстская красавица с самого начала показала характер – о! она лишь делала вид, что смиренна и тиха, буйные страсти клокотали у нее в груди! Пока училась русскому языку, пока приглядывалась, изучала неведомую доселе ей страну, она была добра с Адодуровым, внимала его наставлениям, как примерная ученица, но тогда уже, уже тогда почувствовал Василий Евдокимович всю силу ее честолюбия, всю глубину и мощь потаенную хитрого, изворотливого и смелого до безрассудства ума. О! Екатерина могла быть только первой либо, по крайней мере до поры до времени, равной Елизавете. Завела вокруг себя свой кружок доверенных лиц, противопоставив его большому двору, и, преданные ей, они славили свою госпожу и совместно мечтали. Что за чудное время это было – надежды, мечты… Они говорили о просвещении российском, о перемене нравов, и она, Екатерина, поощряла своих философов, сама была зачинщицей всех споров. Тогда казалось…

Казалось…