Арлекин

Когда «Заозерск» не вышел в эфир и перестал отвечать на вызов, коммодору привиделся в этом перст судьбы: тысяча вторая возможность отправила упрямца на дно. Что ж, караван освободился от лишнего балласта, только и всего: молчание танкера могло означать лишь гибель русского судна...

Командир «Черуэлла» вернулся по собственной инициативе. Сообщив о плачевном состоянии «Заозерска», получил от Маскема нагоняй за чрезмерную самостоятельность. Приказ коммодора был однозначен: «Команду снять, судно сжечь!»

Владимир гладил собаку. Сигнальщик ждал.

«Поспешите с эвакуацией», — напомнили с фрегата, который шел борт о борт, сбавив ход до малого и почти уравняв скорости.

— Поблагодари за внимание и добавь, что как-нибудь перебьемся!.. — обронил сигнальщику. — Хотя вряд ли поймут. Передай: «Судно не покинем. Просим снять людей из экипажей союзников, подобранных в море. «Заозерск» будет добираться самостоятельно, Адесса-мама, синий океан!» Последнее не нужно. Все пусть поторопятся.

...Действительно — все!

Моряки танкера молча проводили временных пассажиров, что поспешно перебрались под защиту орудий. Курс, рекомендованный командиром «Черуэлла», уводил на чистый норд.

«Заозерск» повернул на вест-норд-вест.

Не воскресить людей и не вернуть тех суток...

Был ли он прав, повернув на запад? Если б знать, откуда грянет беда!..

Невесело было капитану «Заозерска». Погано было и гадко.

...Начало ночи прошло спокойно. Удалось даже поспать два-три часа, после чего вздумалось совершить обход судна, чтобы без помех, своими глазами увидеть все повреждения. Увидеть, подумать, определиться, выработать какую-то тактику на дальнейшее, а потом посоветоваться с людьми. Пробоина и легкий крен на правый борт уже не тревожили, как прежде, но все-таки следовало побывать в сухогрузном трюме и полюбопытствовать, почему же помпы хреновато справляются с откачкой.

Прошелся по рубке, проверил расчет противолодочного зигзага (береженого бог бережет!) и ступил на трап. Отправился в чем был. И погода штилевая, на удивление теплая для этих широт, и свитер, толстый фарерский свитер, грел-согревал почище ватника. К тому же подолгу задерживаться где-либо не придется. Боцман — мужик ушлый. По-крупному нигде не обмишурится, и потому остается лично установить самые уязвимые места.

...Много позже, не раз перебрав в уме события того часа и обвинив себя, все же не думал, что допустил грубые промахи. Все сделал как надо: наблюдение за морем усилено, затемнение — полное, расчеты отдыхают вблизи боевых постов, а танкер заложил первый галс зигзага.

В коридоре главной палубы постоял у двери красного уголка: здесь лежит тело старого капитана. Как поступить? Предать морю или попытаться доставить на берег? Но сколько еще продлится рейс? И об этом нужно посоветоваться с командой. Значит, решено: утром собирает людей... В любом случае утро вечера мудренее, даже в таких делах...

На переходном мостике его догнал Сэр Тоби — увязался, стервец. Куда тебя понесло, собака? Не годятся лапы для скоб-трапов, а наружная охрана капитану не нужна, потому и запер пса в кладовке, где до сих пор стояла канистра с водой и четыре банки американской свиной тушенки: «второй фронт» готовился для Сэра Тоби, который прятался здесь от глаз мастера.

Осмотр занял минут двадцать. Можно — наверх.

Значит, так: все насосы, вплоть до ручных, — на осушку сухогрузного трюма. Это — само собой. Затем добавить брезентов — усилить пластыри. Брезентов, всяких, навалом в кладовке у боцманюги — скупердяй известный. Клочка не выбросит. Так... Приняться за диптанк. На откачку поставить всех свободных людей, качать не переставая, осилить воду, — в самом низу не рекой льется, а вроде сочится ручеек по камушкам. Н-да... и там бы — цементный ящик...

В кладовке пес тут же вскочил с тех самых брезентов, которые вспомнились в трюме, ткнулся в колени и замер, не настаивая на внимании, но готовый принять малейшую ласку. Капитан смял настороженные уши, коснулся пальцами влажного носа и, поглаживая лобастую морду, задумался: что ни час, что ни минута — вопросы, вопросы, зачастую без ответов. Вопросы к себе, к людям, к морю и судну. Теперь каждая миля — неизвестность и тревожное ожидание, а шансы... Их — «фифти-фифти», как говорят союзники. Да, пятьдесят на пятьдесят. И на то, чтобы вернуться домой, и на то, чтобы «улечься на ложе из ила», как поют они же.