Арлекин

Хватаясь за что попало, спотыкаясь, путаясь в каком-то тряпье, добрался наконец до палубы (стоявшей, понятно, дыбом!), взгромоздился на ящики (кажется, в них — мыло...), нащупал подошвой стойку (теперь они, ясное дело, располагались горизонтально), выше — рукой — другую и вскарабкался почти до двери, ощущая слабость и дрожь каждой мышцы. Удалось дотянуться до соединительной штанги. Даже коснуться задраек, но и только. Воздуха не хватило. Как ныряльщику. И как еще не угорел? Словом, пальцы сорвались, и верхолаз грохнулся в тряпье, возблагодарив судьбу, что не подсунула ребро ящика, а то и чугунные щеки канифас-блока.

Со второй попыткой спешить не стал — расслабился и замер, стараясь унять боль неподвижностью и перевести дух.

— Ах, боцман, боцман, скупердяй ты и Плюшкин!.. Спасибо, что берег в хозяйстве всякую ветошную рухлядь... — Старые, много раз стиранные чехлы были мягки. Сэр Тоби ткнулся в бок и прилег рядом, а собственный голос действовал успокаивающе не только на собаку. Потому не останавливался, все бормотал, бормотал, поглаживая пса и чувствуя невыразимое наслаждение от его живого тепла. — Понимаешь, барбос, дверь превратилась в люк, — Сэр Тоби заурчал и сунул нос в ладони, — а до люка тебе не допрыгнуть. Чего урчишь? На воздух хочется, пора, говоришь, действовать? Сейчас и приступим, Сэр, с чувством приступим, с толком приступим и, несомненно, с расстановкой и флотской смекалкой...

Встал — шатает. Ах, мать честная!.. От духоты водит, от бензиновых паров, угарной тяжести в голове. Во рту — сухотка, в горле — клей. Потому и лицо в испарине и подкатывает рвота. «И мне, пес, нужно на воздух, но... Главное, не спешить, — увещевал он себя, снова карабкаясь во тьму, — только бы хватило сил...»

Хватило! Предстояло проверить, как обстоит с флотской смекалкой.

Конечно, все помято и согнуто, однако задрайки с трудом, хотя и с жутким скрежетом-скрипом, все-таки повернулись, осыпав голову окалиной. А дверь не открылась. Почему? Силенок не хватило, или же все перекособочено?

Внизу поскуливал невидимый пес.

— Сейчас, Сэр Тоби... сейчас... — переступив повыше и упершись плечами и затылком, Арлекин не пожалел их — почти ударился телом в металл, почти прилип к нему, приподымая, сантиметр за сантиметром, неимоверно тяжелую дверь. Свежий воздух, хлынувший в щель, добавил сил. Теперь он толкал дверь рукой (второй приходилось держаться и одновременно перехватываться за что ни попадя, чтобы иметь возможность громоздиться выше и выше), и та наконец с грохотом опрокинулась на палубу. Или на то, что стало палубой.

Высунувшись по пояс, дышал, набирался сил. В полумиле коптили какие-то головешки. Не хотелось ни гадать, ни думать, что бы это могло быть. И тогда он спустился к собаке, застропил ее куском фала и, не без труда, поднял наверх.

Сэр Тоби ожил, но был в недоумении и потому тихо лежал, положив морду на лапы. Владимир с горечью огляделся: взрыв оторвал полубак по носовому коффердаму[3] и завалил его на форштевень. Вода, стало быть, проникла в канатный ящик и обеспечила остойчивость. Через клюзы — ясное дело...

Бывший капитан бывшего «Заозерска» глянул «за борт»: в районе диптанка — рваная трещина, у сухогрузного — с ладонь шириной. Торчат из нее какие-то лохмотья, и никаких следов пластырей, подкильных. Срезало, оборвало, сожгло. Цементный ящик, похоже, уцелел, но хрена ли в нем?! Что с ним, что без него — все равно сыграешь в ящик на этом огрызке.

«Эх, боцман, боцман... Строил, как всегда, на совесть. Подпоры ставил что дом рубил. Да-а, ни дома, ни боцмана и до водички полтора метра. Ну, два от силы... — прикинул невольно, сообразив, что первый же шторм отправит на дно сей «приют убогий». Ежели не снимут — хана!»

«Приют» действительно убогий — дальше некуда.

На уровне груди, за измочаленными остатками палубного настила, поблескивала черная лужа, обрамленная огрызками бортовых и днищевых стрингеров, смятых в гармошку рамных шпангоутов и бимсов, какими-то зазубринами, листовым железным рваньем. Из лужи, точно гигантский плавник, торчал кусок отбойного листа — единственное напоминание о носовом танке. В шаге от каптерки, над дверями малярки и фонарной кладовой, высилось бредовое нагромождение закопченного исковерканного металла. С великим трудом можно было признать в этой груде остатки переходного мостика, колюче опутанные клубком магистральных трубопроводов. Невольно возникал вопрос: «Что за силы взрастили этот чудовищный кактус?» Его макушку, скрученную в спираль стальную ленту палубы, венчал нелепый цветок: кончик спирали, расщепленный на рваные лепестки, был собран в ржаво-красный бутон, из которого, точно пестик, торчал совершенно целехонький грузовой клинкет.

Сэр Тоби приподнял заднюю лапу у основания «кактуса» — вывел из оцепенения, заставил оглядеть и себя. Штаны и свитер спереди обгорели и рассыпались в прах. Оставшееся прикрывало спину и зад. Эти лоскутья держались на ремне и вороте свитера. Нижнее белье, правда, уцелело, но стало грязным, рыжим и ломким — похрустывало. Пришлось возвращаться в каптерку.