Арлекин

Была надежда что-нибудь отыскать в здешних запасах, но тут же пропала: даже днем несподручно копать глубоко эту дикую мешанину, а ночью... В каптерке — глаз выколи. Выдернул из-под каких-то бидонов пару драных полушубков и порадовался еще,что тут же нащупал тушенку и канистру с водой. Банки трогать не стал, но водицы хлебнул и принялся мараковать над полушубками.

— Маскарад продолжается, милая Красотуля... — шептал Арлекин, поглядывая на океан. Он маслено поблескивал, серые рассветные тени стлались по воде: поверхность была чиста и бескрайня. — Твой Арлекин меняет обличье и одевается в овечьи шкуры — такова прихоть у этой войны.

А что, если?.. Действительно — в шкуру? По примеру Сэра Тоби?

Ноги пролезли в рукава с некоторым трудом. Получилось, но пришлось надрезать овчину. Воротник подвесил на лямках. Другой полушубок, надетый «по-человечески», подпоясал куском фала. Что ж, не от моднящего портного, но — терпимо. Во всяком случае, теперь не грозит радикулит: спина под двойным слоем овчины. И одежда, и постель — все на себе.

— Одобряешь, Сэр Тоби, мою экипировку? — Пес вильнул хвостом и ощерился. — Смеешься? Зря... Давай, барбос, для начала откроем «второй фронт», а после — вздремнем. Прыгай вниз, дружище. Незачем торчать на ветру. — И, когда Сэр Тоби прыгнул следом в каптерку, поднял из-под ног острую стальную свайку и принялся вскрывать банку с тушенкой.

День прошел без происшествий — начали устраиваться на ночь. Пес, свернувшись, сразу уснул, а человек... Какой уж тут сон!

...Человек бодрился, да разве уймешь нервы, разве справишься с думами, которые всегда ночами, всегда в минуты пусть относительного покоя обретают собственную жизнь и начинают судить, безжалостно выпячивать ошибки и промахи. И хотя Владимир не видел просчетов в своих действиях, собственная вина в гибели людей казалась очевидной. Потому и стояло перед глазами пламя, в котором исчезал танкер, потому и не пропадали страшные и яростные всполохи, а в них — укоряющие взгляды товарищей.

Сморило под утро. Тяжелое забытье — что вязкий дурман.

Что-то происходило. Доносился неистовый лай, а он не мог выкарабкаться из сна, который не отпускал, обволакивал сознание, искажал звуки, вязал руки-ноги.

Не лай — смех, хриплый человеческий смех, весь — издевка и самодовольство, заставил рвануться под дверь, ухватить за ошейник неистовствующего Сэра Тоби.

Был миг, показалось — все еще сон! Немец — порождение измученного мозга. Встряхнешься — исчезнет. Но нет, не исчез: мостится наверху, устраивается, с улыбкой постукивает по колену самым что ни на есть реальным стволом «вальтера». Ствол завораживал, и не было сил отвести глаза от черной дырки с крохотным бличком на срезе дула.

Комок в горле, и снова сухо — точно клеем схватило гортань. Дернулось сердце, и вдруг: размеренно, отчетливыми толчками. Псу что-то передалось от руки — рванулся, качнул хозяина.

— Зитц! — Пистолет указывал на чехлы, но почему же не сделать вид, что не понял приказа? Ведь нужно сообразить, откуда взялся фашист. Обгоревший комбинезон... Летчик? Греб на плотике? Сбили. Греб и застал врасплох, паразит. — Сит! — Немец перешел на английский — пришлось опуститься на чехлы. — Андресс!

Очевидно, владелец «вальтера» изучал язык по солдатскому разговорнику. Слова выскакивали, как пули, и только в повелительном наклонении. Когда Владимир рассупонился и сбросил полушубки, немец коротко бросил: «Троу!» и тут же, увидев, что приказ выполнять не торопятся, вскинул пистолет, рявкнул на родном и привычном:

— Ком цу! Шнель, шнель!

«Продрог, белокурая бестия... — Арлекин швырнул овчину наверх. — Закоченевшего бы тебя и прищучить!..»

Промозглый утренний ветер покачивал огрызок судна, погромыхивал железом. Немец, подхватив полушубки, брезгливо передернул плечами, но раздумывать не стал: сбросил комбинезон, стащил сапоги — все мокрое — хоть выжми! Оружие, однако, не выпустил да и с моряка глаз не спускал.

Оставалось ждать и надеяться на промашку. «Вальтер» — хозяин, поэтому все зависит от случая и везения. Подчиняясь движению ствола, отправил наверх и резиновые бахилы.

Пилот, вытащив суконные портянки, взглянул остро и понимающе. И наворачивать не стал. С той же брезгливой миной набросил их на широкие голенища и продавил внутрь ступнями. Притопнул. Сморщился. Лег на живот и принялся осматривать каптерку.

«Двое в лодке, не считая фашиста...»

Пистолет повелевающе качнулся — Арлекин шагнул в сторону и открыл взору летчика и канистру и банки с тушенкой. Как же были сейчас ненавистны эти острые голубые глазки, острый нос, подбородок и лисьи острые уши: «Ишь, оберст!..»

С минуту «оберст» разглядывал Сэра Тоби, который настороженно стоял у ноги хозяина, затем потребовал наверх и воду и консервы. Чтобы выставить канистру наружу, пришлось взобраться на ящики, сгруженные теперь в аккуратную подставку, и ухватиться за острый бортик двери. Сапог тотчас опустился на пальцы. Жгучая боль ошеломила, но — вытерпел, не изменился лицом, и тогда литой каблук сильно и точно ударил в лоб, и в тот же миг взметнулось тело собаки.