Арлекин. Судьба гения

Но – о чудо! Артемий Петрович неожиданно отступил на шаг от негодующего стихотворца и с громким криком: «Ах ты, холоп астраханский, уже и дворянина во лжи осмелился винить!» – прищуря страшным огнём запылавшие глаза, ударил жалобщика наотмашь, прямо в зубы, по отвисшей от изумления губе. Затем, войдя в раж, ещё бил по лицу, по уху – куда ни попадя, как в барабан: коротко, резко и сильно.

О! Криницын остолбенел: в единый миг был он спасён, отмщён, а надменный виршеплетец, скинув маску оскорблённой невинности, стоял униженный, жалкий, дрожащий.

– Га-а-а! – распаляясь всё больше, орал Волынский и, обернувшись, заметил его: больно ухватив за запястье, подтянул к себе и выпалил прямо в лицо: – Оскорбили мы его, да, Криницын, оскорбили? Га-а! Подпевала-то забыл уже, из какой дыры на свет появился, шпагу нацепил, к князьям в гостиные вхож! Бей, Криницын, бей, дай ему сатисфакцию! Глядишь, отучится песенки паскудные сочинять!

Жалкие толстые губы, красные щёки и стремительно заплывающий синяком левый глаз – ух, как ненавистны были они кадету! Распалённый приказом, вздрагивая от криков кабинет-министра, он размахнулся и наотмашь несколько раз ударил по щекам открытой ладонью и, не глядя больше в больные, побитые глаза, отвернулся…

Хорошо, что кабинет-министр отнял у своего кадета наказываемого. Хорошо, что толкнул его на скамейку и высокомерно приказал дознаваться самому у архитектора Еропкина, зачем был зван. Хорошо, что кабинет-министр поспешил из зала и можно было идти за ним, подальше от происшедшего, подальше, чтоб не видеть согнувшуюся, растоптанную фигуру, забившуюся в угол зала. Хорошо, что можно было схорониться в караульне и, отвернувшись от наседающих приятелей, дежуривших с ним, прижаться лицом к стенке.

Пролежав так недолго и не выдержав насмешек, он повернулся, встал с топчана и присоединился к веселящейся от безделья компании. Он даже сыграл несколько кругов в кости, и весьма удачно. Через четверть часа о событии забыли и принялись ожесточённо обсуждать ожидаемое на послезавтра великое маскарадное представление. Кадеты весело галдели, и молодой Криницын, возбуждённый выигрышем, уже заключил пари на цвет бального платья государыни. Незаметно в караульню вошёл офицер и, окинув взглядом разошедшуюся молодёжь, замер в нерешительности, не зная, кому поручить мелкое, но досадное заданьице, ради которого предстояло покинуть нагретую избу и выбираться на трескучий ночной мороз. Молодой Криницын, поймав его взгляд, жестом напросился и с облегчением вздохнул, оставляя беспечное общество сверстников, и бросился выполнять незначительное поручение так рьяно, словно от успеха в деле зависело, сбыться или не сбыться его честолюбивым мечтаниям. Сразу же за порогом с лица кадета слетело неестественно весёлое выражение, что приходилось поддерживать в караульне в течение бесконечно мучительного получаса.

48

Полчаса эти Василий Кириллович просидел на скамье, застыв в одной позе: по зале сновали люди, в противном углу кто-то разучивал какие-то танцы, – он почти ничего не видел, сидел обхватив голову руками, как контуженный солдат в глубине траншеи. Что-то оборвалось внутри, в самом чреве: грудь окаменела, вздох давился душевной болью, загонял её под левую лопатку. Горло сжало, и только меленькие выбегали из него с рваным выдохом стоны, истерические, полные слепого безучастия к глупому выражению навек обиженного лица.

Полковник и главный архитектор грандиозного замысла Еропкин сам отыскал стихотворца и, вручив ему записку с примерным текстом, наказал к завтрашнему дню сочинить поздравление на готовящуюся шутовскую свадьбу.

– Изволь выполнять! – прикрикнул он напоследок, отпуская таким образом плохо соображающего поэта домой.

Казённый возок подвёз его к самой калитке.