Арлекин. Судьба гения

А уж коли попал наверх, не остудить пламенной души – видел, видел же, что немцы у трона к погибели привести Россию задумали, а с ними вместе и некоторые русские – безвольные, трусливые, только о своей мошне пекущиеся, интересы страны позабывшие, променявшие их на сытые, спокойные должности. Нет, не умерло Петрово дело – он видел спасение в продолжении реформ, а потому сочинил и читал в кругу верных «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних дел государственных». Верил, что сможет он, коли так случится, спасти в тартарары летящую империю. Бороться следует за Петровы начинания, продолжать их, а не сидеть на месте да выдумывать проекты один другого глупее.

Жаден до власти? Есть такой грех, а как же иначе – ему б канцлерство, верховное могущество, да убрать из-под ног всех остерманов да куракиных, всё бы выправил. Дал бы повольнение дворянам-шляхтичам – главной силе, костяку российскому, народ бы приструнил, пересмотрел бы налогообложение, армию понасадил по границам в новые слободы, купечеству профиту прибавил да и много ещё чего задумано: для духовенства, наконец, академии учредить, чтоб не гуляли по России безграмотные, серые попы – тут Феофан покойный прав был: пока попы неучёны, не обновить государство до конца. Епископ каков – такова и братия, верно говорят. Да и дворянство поучить следует, ох как следует – наиспособнейших юнцов шляхетских послать бы за границу в университеты, да побольше, всем скопом, а не как сейчас, двух-трёх-четырёх, чтоб своих, природных министров Россия имела, а в канцеляриях не заседали бы люди подлые и низкие.

Как это ему Андрюшка Хрущов сказал: «Почище Фенелонова Телемака книга сия станет». Вот-вот, почище куракинских слёз умиления и мечтаний о самоочищении искусством, что ему скоморох Тредиаковский напевает. Всё бы задуманное стал сам проводить и людей бы нашёл строгих и преданных – с Россией ведь только кнутом и совладать: её лупишь, а она только больше слушается – как дитя неразумное. Нет, только кнутом, только кнутом, а уж потом когда-то бы и прянику место.

Кубанец правду говорил – нет дела более сомнительного и опасного в отношении успеха, чем введение новин. Ведь человек, который за подобное берётся, имеет против себя всех, кому прежняя жизнь была выгодна; те же, кто выгоды от новин чуют, защищают реформатора вяло, боятся противника, на чьей стороне старый закон, да и недоверчивость людская дело своё делает: как-то оно будет? благотворны ли новые идеи? Ведь на опыте никто не убедился в них – мышление людское только ломке поддаётся, а не уговорам. В результате задумавший перемены оказывается один в кольце врагов, а они не преминут воспользоваться случаем растерзать реформатора – дай им только повод.

Но без напора, на печи сидючи, гор не свернёшь, дела не сделаешь. Потому и решили сперва врагов свалить, а затем приступать к делам. Да не вышло, видно, пока. Кто же помешал – герцог или Анна самолично? Вот вопрос первостепенный, от него зависит всё дальнейшее поведение.

А может же быть и не так, пришло вдруг на ум, – самолюбие всему виной! Он, конечно, поступил против правил, письмом своим как бы упрекнул императрицу в дурном выборе ближайшего окружения и тем уронил тень на самое – самодержицу всероссийскую.

Он опять вспомнил, как холодно, цедя сквозь зубы, спросила Анна, кого же именно имеет в виду в своём письме. А получив ответ, отрезала:

– Ты подаёшь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю.

Да, да, конечно же он оскорбил её, и только её, а Бирон, зная, затаился, решил выждать: что-то произойдёт? Вот где просчёт, вот что недодумал, а Кубанец нутром почуял и предупредил об опасности.

– Ох, Васька, ну и бестия же ты. Как знал – напророчил. Выходит, правду пишут о женщинах, что изменчив их нрав и коварен и когда показывает она весёлое лицо – знай, в груди гнев затаила.

Но Васька не откликнулся, сделал вид, что спит. Ординарец хорошо усвоил характер господина, понимал, что тот ищет козла отпущения и, хотя на нём срывать своё недовольство не станет, но пусть-ка выговорится, пусть одумается. Они давно изучили друг друга, и подобная игра даже доставляла обоим удовольствие.

– Ступай и думай! – повторил он вслух. – Что это – приговор?

– Кабы приговор, сказали бы просто: «Ступай!», а раз думать заставили, знать, простят, – отозвался вдруг Кубанец из своего угла.

– Ну шельма, Васька, – коли так, выручай – думай!

Волынский выкрикнул уже бодрым голосом – он вмиг, как всегда умел, уверовал в своё спасение. Теперь следовало только отыскать выход. Сколько раз бывал на волосок, сколько раз, и проносило, потому что сложа руки не сидел.

– Доказать надо нашу любовь, ясно тебе? – прибавил он, упирая на первое слово.

– Следовало бы вам, Артемий Петрович, замыслить какое-нибудь невиданное увеселение – государыня любит потехи, понравится ей, она и простит, ещё и пожалует, – просто отвечал Кубанец.

– Невиданное, говоришь?

Теперь всё зависело от того, как скоро смилостивится Анна, а то что простит, оттает, он уже ни на минуту не сомневался.