Арлекин. Судьба гения

«Вот дурень, с испугу не услышал слово “думай”, ну и нюх у моего Кубанца, всё с лёта чует!» – пришпоривал он себя подобными соображениями, и мысли снова заметались в голове, ища выход.

Завтра же послать Соймонову книгу, где Адодуров писал предисловие, очень она вовремя подоспела, и, если примет, – ехать мириться и так себя повести, будто и не было ничего, и дать понять, что раскаялся. А подспудно идею потехи искать – невиданное надо загодя готовить. Загодя.

Примет книгу, не примет? Примет, не примет? – гадал он.

Карета неслась прочь из Петергофа в покинутый на лето двором унылый Петербург.

…Книга была принята через два дня, и всё пошло по-старому. О письме не вспоминалось – делали вид, что ничего не происходило. Лето кончилось, двор перебрался в Петербург.

В честь заключения мира с Турцией Артемий Петрович был на радостях награждён двадцатью тысячами рублей – Анна знала, что её любимец вечно нуждается и живёт в долг, и, даря деньги, как бы вовсе прощала. Но, конечно же, история с письмом бесследно не прошла, стала широко известна. Волынский исподволь готовился к великому зимнему действу и, почувствовав себя на коне, опять зарвался, теперь уже прямо оскорбив герцога: при случае намекнул в кабинете, что Бирон без пользы кормится на российский счёт. Чей-то неведомый голос тут же донёс его слова.

По-прежнему Артемий Петрович был весьма почтителен с дамами, строг с кавалерами, учтив со сторонниками, ослепительно улыбчив и дерзок непозволительно с врагами и откровенен лишь с одним Кубанцем. Перемирие было очень и очень шатким – стороны готовились дать генеральное сражение, торопились, стягивали силы к границам и ожидали повода…

И вот все приготовления к шутовской свадьбе почти закончены. Спешно достраивается ледяной дворец, где шутиха Буженинова и князь-скоморох Голицын должны будут провести первую брачную ночь, дошиваются последние костюмы, в который раз опробуются ледяные дельфины, плюющиеся нефтяным огнём, – там что-то не выходит, но обещают всё наладить непременно. Нигде не должно быть осечки. Весь Петербург затаив дыхание ждёт карнавала.

Наступает четвёртое февраля одна тысяча семьсот сорокового года – понедельник, заглавие новой, столь стремительной и столь мучительно долгой недели. День проходит в невероятной суматохе, и уже клонится к горизонту солнце, и уже скрылось за ним, и только дали окрашены тревожным вечерним багрянцем, когда со Слоновьего двора, незаметный, выныривает возок, и летит в нём в засыпающий город молодой кадет Криницын.

47

Криницын, совсем ещё розовощёкий и безусый дворянин, неопытный, но мечтающий стать бравым офицером, честно выполнил возложенное на него щекотливое поручение. В семь часов вечера в понедельник, четвёртого февраля, он постучался в дверь известного придворного стихотворца господина Тредиаковского и, немного робея перед знаменитостью, передал приказ немедленно явиться в кабинет Её Величества. Недовольство, сперва промелькнувшее на лице открывшего дверь хозяина, вмиг сменилось испугом; он весь побелел, стремглав бросился переодеваться и вот уже спешил назад, пристёгивая на ходу шпагу и облачаясь в шубу, и неуклюжей трусцой проследовал за провожатым к возку. Василий Кириллович пытался выспрашивать, однако кадет, как и велено было, хранил молчание. Но когда Тредиаковский заметил, что лошади несут в другую сторону, голос его задрожал, он взмолился, решив, видно, что арестован самим страшным генералом Ушаковым. Сердце молодого Криницына дрогнуло, и добрый юноша бросился успокаивать стихотворца, уверяя, что к Тайной канцелярии не имеет никакого касательства, а везёт его прямо на Слоновий двор по приказу кабинет-министра.

Ох, не надо было его жалеть – ругал себя после молодой Криницын. Тредиаковский, уяснив, что обманут, набросился на сопровождающего чуть ли не с кулаками. Он кричал, как на ребёнка, отчитывал его, обвинял молодого человека в незнании приличий и светского обращения, просто ругал всевозможно, срывая свой гнев, глуша испуг – шутка ли, ночью быть срочно вызванным к самой императрице!

Но какое дело ему, кадету, до обид Тредиаковского? Он выполняет приказ и за это подвергается смертельному оскорблению, осмеянию, – он, из лучших побуждений желавший успокоить поэта, за свою же доброту получает в ответ выволочку, словно мальчишка, пойманный в чужом саду за воровством слив. И самое неприятное и постыдное – он так оторопел, что против воли стал оправдываться, извиняться, но Тредиаковский, горя праведным гневом, даже не пожелал его выслушать. О! Криницын готов был провалиться сквозь землю!

Сразу по приезде Василий Кириллович, не обращая никакого на него внимания, поспешил к Волынскому, и когда кадет подошёл к ним, желая отрапортовать, то с ужасом услышал, как поэт резким тоном выговаривает своё недовольство самому кабинет-министру. Он похолодел – дело запахло гауптвахтой…