Арлекин. Судьба гения

Жизнь била здесь ключом, жизнь была переполнена событиями, как чаша шампанским кипящим вином, жизнь спешила, неслась, захваченная нескончаемыми фейерверками балов, и Василий мчался вместе с ней и не мог, не мог насытиться до конца открывшимися ему кладовыми изобилия. Театр и Опера! Опера и Театр! Ни одна, верно, премьера не давалась без присутствия «новых». Они осуждали с галёрки постаревшего Барона. Особенно старался Леглие, заявивший, что объявляет войну отжившему классическому актёру. При этом француз сам превращался в актёра: кричал, передразнивал слова трагика и однажды чуть не свалился вниз, перегнувшись через перила балюстрады. Его вовремя схватили сзади за полу кафтана – Леглие отбивался, комично махал руками и обратил на себя внимание всего партера. Они здорово посмеялись тогда. Были у них и свои кумиры, как, например, гениальная Лекуврер, которой аплодировали до изнеможения, надсаживая глотки до хрипа. Настоящая трагедия захватывала, и затаив дыхание следили они за причиняющими неподдельное страдание событиями в прадоновском «Регуле». Они присутствовали при пикантном конфузе, случившемся в Опере, когда представляли «Беллерофона» Люлли. В четвёртом акте, когда на просцениум выехал дракон, у него вдруг, на радость публике, что-то испортилось в брюхе – чрево его разверзлось, и перед потешающимся зрителем предстал совсем почти голенький мальчуган, долженствующий отвечать за движение глазниц и клыкастой пасти огнедышащего чудовища. Мальчонку разглядывали в бинокли, кажется, с большим любопытством, чем издохшего деревянного монстра.

Галлы вообще были по-детски любопытны, до всего любопытны. С таким же невинным интересом, как они следили за действиями незадачливого актёра, друзья выспрашивали у Василия подробности российской жизни. Северная страна казалась им терра инкогнита, и часто Тредиаковский развлекал их, живописуя Москву и совсем уж экзотическую Астрахань. Поскольку два мира мало были сопоставимы, у них вошла в привычку шутливая поговорка: «Спросите у Базиля, как это там у них в России делают…»

Василий не обижался. Он платил той же монетой, и обоюдные подтрунивания друг над другом придавали разговорам остроту. Там, где бывали «новые», хохот не замолкал никогда.

Парижане, в свою очередь, поражали Василия непостоянством, лёгкостью – казалось, они с рождения лишены были серьёзного отношения к происходящему. Чувство стыда редко теперь посещало его, он всегда с готовностью и излишней, может быть, гордостью вещал товарищам о российских чудесах.

– Если все русские столь же напористы, то немудрено, почему вас так опасаются европейские политики, – с добродушным смешком заметил как-то Леглие.

Но всё же многое, многое здесь продолжало удивлять Василия. Однажды он затащил приятелей на Гревскую площадь, где рукой главного палача города Парижа был предан огню излишне смелый памфлет на особ королевской крови.

Всё началось с юбок. Вошедшие в моду широкие и пышные непомерно из-за спрятанного под ними каркаса-панье платья принцесс, стоявших по обе стороны трона королевы, совсем заслоняли от двора его монархиню. Специальным указом кардинал де Флери – первый министр королевства – распорядился оставлять впредь вокруг её величества свободные места, и тогда обиженные и потеснённые принцессы крови добились, чтобы так же отодвинуты были и герцогини, по этикету следующие в тронной зале за ними.

Париж не прощал значительных мелочей, подмечал их тотчас, рождал кусачие эпиграммы, памфлеты или злорадные песенки, распеваемые на всех перекрёстках. Но, когда дело заходило слишком «высоко», для острастки, как теперь в истории с панье, одетый в красное палач рассчитанно медлительным жестом предавал невинную бумагу жаркому огню, и по взирающей на казнь толпе прокатывался последний шепоток; только раззадоренный блеск очей намекал ещё на позорную спесивость высокородных особ королевского дома. Громко злословить над вчерашней остротой было теперь небезопасно.

Василий слушал барабанный бой и, вытягивая шею, следил за грозным палачом с неподдельным любопытством. «Новые» втихомолку возмущались произволом кардинала де Флери: «Варвары, так можно спалить всю литературу», – сказал Меранж, и Тредиаковскому послышались неискренние нотки в его голосе.

– А как у вас в России поступили бы с подобной сатирой? – полушутя-полусерьёзно спросил Леглие.

– У нас сперва снесли бы голову автору сатиры, – ответил Василий, не поворачивая головы. – Но в России таковых не пишут.

– Хм! Значит, мы ещё не такие варвары, как кажется, – не скрывая иронии, изрёк Меранж и поспешил извиниться: – Надеюсь, ты не обиделся?

Что мог ему Василий ответить?

Уловив растерянность, друзья набросились на Тредиаковского с обычными вопросами. Как всегда, всё свелось к Петру – колоссальная личность российского императора, грозного и загадочного, вызывала у французов преклонение, но была им непонятна. Они требовали разъяснений.

Что началось, когда он поведал о своей встрече с государем в астраханской школе…