Арлекин

— В Соединенных Штатах известны четыре клана тигров, и все они держатся особняком. В их культуре есть различение между чистокровным — наследственная ликантропия, и атакованными. Получить тигриную ликантропию — это рассматривается как награда за отлично сделанную работу. Давать ее тому, кого не ценишь — грех.

— Похоже по описанию на вампиров. У них примерно такое же отношение к слугам-людям и подвластным зверям. Но я прилично видела такого, когда теми и другими становились насильно, а не добровольно.

— А ты добровольно? — спросил он, и глаза его были сейчас совсем Эдуардовыми.

Я вздохнула:

— Скажу я «нет», ты начнешь думать какие-то глупости?

— Нет, ты его любишь. Я этого не понимаю, но вижу.

— А я про тебя с Донной не понимаю.

— Знаю.

— Сперва я не желала, но как-то это произошло. Хотя к теперешнему состоянию никто меня не вынуждал.

— Ходят слухи, что ты и есть власть за кулисами. Та, кто дергает за ниточки.

— Не всякому слуху верь.

— Если бы я верил им всем, то побоялся бы находиться с тобой наедине.

Я уставилась на него, пытаясь прочитать что-нибудь по этому непроницаемому лицу.

— Мне лучше не знать, что говорят обо мне за моей спиной?

— Лучше не знать.

Я кивнула:

— Хорошо, тогда зови доктора — посмотрим, могу ли я стоять и двигаться.

— Анита, прошло только десять часов. Не может быть, чтобы ты уже совсем выздоровела.

— Заодно и узнаем.

— Если ты можешь так быстро выздоравливать, то это некоторые из слухов подтверждает.

— Тебе про меня в полиции сказали?

— Там не все знают о нашей дружбе.

— Так что за слухи?

— Что ты оборотень.

— Среди моих ближайших друзей есть оборотни, — сказала я.

— В смысле?

— В смысле, что зови доктора. Я не собираюсь валяться в постели, чтобы люди не дай бог не подумали то, что они уже думают. На самом деле даже некоторые оборотни уже считают меня одной из них — по ощущению от моей энергии.

— Тебе чем-то повредит еще остаться в постели?

— Какая тебе разница, что меня будут считать оборотнем?

— Разница в том, что когда Питер увидит тебя на ногах, то почувствует свою слабость. А он хочет быть весь из себя такой мачо.

— Если врачи скажут, что я слишком еще больна и не могу передвигаться, я останусь в постели. Я-то уж точно не мачо.

— Нет. Но у Питера такие же раны, как у тебя, и он знает, как они ощущаются.

— У него раны не заживают быстрее нормы?

— Вроде бы нет. А что?

— Признак не стопроцентный, но часто бывает, что когда жертва заболевает ликантропией, раны заживают не по-человечески быстро.

— Всегда?

— Нет, но бывает. Смертельные раны заживают быстрее. А не столь критичные — иногда да, иногда нет.

— Что мне сказать Питеру про инъекцию?

Я покачала головой:

— Этого решения я принимать не могу. И не буду.

Я глядела на него, изучала лицо, где не было ни жизнерадостности Теда, ни холода Эдуарда. А была в этом лице настоящая боль и, быть может, вина. Так как я думала, что глупо было тащить Питера в эту кашу, я ничем не могла ему помочь. Питер не был готов к таким серьезным делам. И самый тут стыд и срам, что через пару лет он уже вполне был бы.

— Ты думаешь, что я зря его привез и что он не был готов.

— Слушай, я тебе это сказала сразу, когда его увидела. Тебе не пришлось читать мои мысли, Эдуард, я обычно говорю тебе, что думаю.

— Ладно, так что ты думаешь?

— Ну, блин… — Я вздохнула. — Хорошо. Конечно, не надо было тебе его сюда тащить. В бою он произвел на меня хорошее впечатление — держался и помнил, чему его учили. Через пару-тройку лет, если он захотел бы пойти по стопам отца — вперед. Но ему еще учиться и учиться. Слегка ему надо будет закалиться перед тем, как ты снова бросишь его в стаю волков.

Эдуард кивнул:

— Я оказался слаб. А никогда раньше я слабым не был, Анита. Донна, Бекки, Питер — они сделали меня слабым. Они мне помешали, заставили дрогнуть.

— Они ничего тебе не сделали, Эдуард. Твое отношение к ним, твои чувства к ним — вот что тебя переменило.

— Не уверен, что в лучшую сторону.

Я снова вздохнула:

— Знакомое чувство.

— Я допустил, чтобы тебя ранили.

— Я не об этом. — Я снова легла на кровать. Сидеть было не больно, но и не особо комфортно. — Я хотела сказать, что когда любишь кого-то, это тебя меняет. И меня тоже изменило. Я в чем-то стала мягче, в чем-то жестче. Но не скомпрометировала себя так сильно, как ты.

— В каком смысле?

— Я не пытаюсь жить ни с кем, скрывая, кто я такая. Не вожу восьмилетнюю девочку на балет.

— У меня расписание не такое жесткое, как у Донны.

— Да понятно. Она там занята своей метафизической лавочкой, помню, но я не об этом. Я о том, что я не пытаюсь вести нормальную жизнь. И не пытаюсь даже притворяться, что моя суть и мои занятия — вещь нормальная.

— Будь у тебя дети, ты бы должна была попытаться.

Я кивнула:

— Переполох с беременностью месяц назад заставил меня об этом подумать. Но я не представляю себе, что когда-нибудь забеременею намеренно. Если это произойдет случайно — разберемся, но моя такая жизнь с младенцами несовместима.

— Ты хочешь сказать, что и моя тоже.

Голос его прозвучал грустно, чего я не ожидала.