Армада

После построений, перекличек и вычеркивания из списков личного состава расстрелянных, опившихся и сгинувших без вести, началась непрерывная погрузка тысяч оборванных, небритых, не опохмелившихся самцов, многие из которых, как и предсказывал Психолог, не пожелали расстаться с подругами. Несмотря на бесполезные крики и даже стрельбу, обезьяны загружались в баркасы наряду с людьми – кто голышом, а кто уже и в сшитых платьицах и сарафанчиках. «Маньки» чинно рассаживались на банках рядом с гребцами. Наиболее шустрые забирались на носы. Подруга того самого подлеца мичмана щеголяла в чулках, которые, несмотря на ее с вполне понятной кривинкой ножки, шли ей. Кроме того, она постоянно задирала юбку, показывая всем атласные трусики. Гомон и гул стояли в воздухе. Башни танков, направлявшихся к воротам линкора, были причудливо украшены банановыми гроздьями. Катера гнали перед собой бурунчики, похожие на пенку для бритья. Разношерстная орава отвозилась к «галошам», где под звуки «Пожара в джунглях» Вилла-Лобоса в исполнении уже знакомого симфонического оркестра загулявшие пропойцы карабкались на палубы по сброшенным веревочным лестницам или, толкаясь, поднимались по адмиральским трапам. У многих за плечами висели «сидоры», набитые плодами и деревом для поделок. Некоторые, словно предчувствуя что-то, везли с собой землю. Командиры нервничали, выполняя приказ о немедленной эвакуации. На «Гневном», не справляясь с нормативами, просто-напросто принялись спускать со шлюпбалок невесть откуда взявшиеся рыбачьи сети, которыми людей, мешки, чемоданы и обезьян поднимали на борт тоннами, точно селедку.

Наконец баркасы и катера оказались на посудинах, вертолеты вернулись почти что с пустыми баками. Несколько десятков опоздавших, натужно крича и захлебываясь, плыли к кораблям, качаясь на поднятых гигантскими винтами волнах – но муравейник уже захлопнул все двери. Армада снялась с якоря. Даже «маньки» перестали лепетать и попискивать и только головками вертели. Хвостатая подруга мичмана с «Отвратительного», показав зубы, ослепительные, как белые клавиши рояля фирмы «Байер», пыталась пройтись по фальшборту. Ее тут же сдернули, и никогда не церемонившийся с дамами мичман грубо закрыл ей рот своей лапищей.

И, словно предчувствуя что-то, Главный артиллерист судорожно принялся облизывать губы. В глазах его заметался неестественный диковатый огонек.

Остальные девяносто пять тысяч восемьсот тридцать четыре человека повернули в сторону острова головы. Несмотря на дым, этот последний лоскуток земли насквозь был просвечен солнцем. Редкие птицы еще взлетали над ним. Отсюда, с ненавистных железных коробок, остров по-прежнему казался очаровашкой. То, что на нем уже не ревели пумы и не трубили слоны, ничего не меняло. Дальномеры Хейнца и Говарда, цейсовские бинокли и даже допотопные, неизвестно откуда появившиеся у офицеров из свиты швейцарские подзорные трубы девятнадцатого века, в секунду уничтожая расстояние, притягивали его к корабельным бортам. И, следом за Главным артиллеристом, все на Армаде, от капраза до последнего вестового, внезапно поняли – даже без попугаев и кабанчиков остров был слишком соблазнителен, слишком хорош, чтобы ему можно было позволить вот так запросто существовать и дальше.

* * *

То, что потом случилось, Психолог, перерыв всего Фрейда и перечитав Эмингауса, назвал «синдромом милитаристски настроенного сознания с элементами неосознанной тяги к тотальному разрушению». И он в какой-то степени был прав! Ибо то, что произошло, невозможно было охватить рассудком – на аргонавтов впервые валилось нечто сакральное, запредельное, космическое. Настрадавшиеся вояки почувствовали, как в один момент все они оказались участниками вселенского действа. А тут еще и оркестр с чувством отхватил «Полонез Огинского». Короче, это был приказ свыше, очередная ухмылка дьявола, происки всех, канувших в Лету, вуду и брухо, извержение подсознательной тяги к всеохватывающему, всепоражающему свинству. Тысячи комендоров без всяких на то приказов и указаний вдруг бросились к своим «гнездам» и башням, грохоча по железу трапов стоптанными ботинками – и сотни офицеров с мостиков и палуб рванулись за ними. Пушки вздрогнули хоботами. Завизжали и сладостно заскрипели проснувшиеся поворотные механизмы, загудели электроприводы. Чудовищные башни одновременно повернулись. И в тот же миг корабельных артиллеристов охватило чувство, большее, чем страсть, большее даже, чем творческое помешательство. Окуляры поймали единственную за все это трижды проклятое время лакомую цель. Выпустить ее означало потерять всякий смысл тем десяткам тысяч, которых кормили, поили, одевали и гоняли лишь для одного только подобного сладостного мгновения. Вот от чего так сиял и трясся Главный артиллерист!

– Остановитесь, безумцы! – вскричал священник с «Убийцы». Однако воздетые к небу руки никого не вдохновили.

– Попа убрать, – сквозь зубы процедило Его Величество. – А ребята молодцы!

– Так отдайте же приказ! – чуть ли не взвыл Главный артиллерист, не в силах более вынести торжественности момента.