Армагеддон

— Хорошо, что мы не видим их из верхнего мира, где живет Тор, — холодно заметил Вольфганг, — просто сборище улиток, сколопендр и жуков.

Между тем оркестр заиграл было «Янки дудль», но посреди музыкальной фразы умолк, будто выключили. Новоприбывшие стали рассаживаться за большим столом.

Поднялся Леонид Ильич — завгар. Лес микрофонов протянулся к нему. Он деликатно кашлянул и — не заговорил, зашлепал губами, забормотал, защелкал, как соловей, зашаманил. Сразу будто в голову и в сердце толкнуло.

Вижу, проявляется настоящее лицо — слепое, бровастое, носастое, губастое. Кому принадлежит это лицо, не знаю. На каком языке говорит, не понимаю. Возможно, на немецком или арабском.

Слышу, не впрямую, а как будто по репродуктору — по довоенной тарелке транслируют на весь павильон. Вокруг слушают напряженно, девушка рот полуоткрыла — невинно, у белого старика слюна к подбородку течет.

Говорит большое лицо грозно. Речь набухает какою-то высшей бранью, перекатываются камни. Кисти рук тяжелеют, головы опускаются вниз. Мы — одна безликая стена. Но вот серая плотина зашевелилась. Рухнула под внутренним напором.

Темные куски энергии стали отлетать от людей и сцепляться, схватываться над головами в одну вязкую рычащую массу.

Рядом Наташа вроде как ослепла, вся красная, хватает себя за горло, выбрасывает из себя липкую злобу. И Вольфганг разинул рот, бледный, лезет в него страшная музыка — всегда хотел.

Один я пока держусь, хоть и дрожу, как в лихорадке. Вот сорвусь с крючка, кинусь в это месиво, завою голосом пароходной сирены, все пропадай!

Щекочет за ухом. Покосился, а белая крыса на меня перескочила, влажным носиком ухо мое исследует. Я и отвлекся. Выручила белая крыса.

Смотрит на меня голова, именно на меня, вижу. Нет, не сердится бровастая, глядит укоризненно: откуда, мол, ты такой вылез, что всю обедню мне портишь. Смотрю, изо рта слова летят, уже не такие новенькие, гладкие и зубастые, а полудохлые, помятые, шамкающие, слипаются конфетами-тянучками, летят шелухой семечек, никуда не годятся. Стала голова снова мужичком-завгаром, только облезлым.

Точно очнулись от обморока, стали переговариваться, зашумели, слушать не хотят.

Брежнев сел, как обиженный мешок. И вообще, это был не Брежнев, а плохо загримированный под Леонида Ильича Никсон с лохматыми бровями.

— Идолище, все они друг друга играют. Не убедил, — шепнула мне Наташа.

ГЛАВА 4

Юноша Джон Кеннеди подбросил свой мяч и задел микрофон. Тот квакнул.

— Господа, не слушайте вы этого старого маразматика, — объявил по-русски с английским акцентом.

— Сейчас, сейчас! — зашелестело. — Джон Кеннеди! Наша молодая надежда!

Встала новая тишина. Как бы пришло второе дыхание.

— Бог любит справедливость, — и оратор обеими руками толкнул мяч — пас, прямо в толпу.

Какие неожиданные слова! Бог! Справедливость! Любовь! Мы ведь еще ничего подобного не слышали. Бог! Справедливость! Мяч впереди подхватили и отпасовали назад — оратор прыгнул вбок и поймал.

— Учреждайте… как это по-русски?.. входите… нет, вступайте в звенья Справедливости.

Вот сказал — и сразу понятно. Уже несколько человек подхватили баскетбольный белый, и стали перебрасываться, мяч.

— Сейчас, теперь, нау, мы повернемся друг к другу, мен ту мен, бразерз во Христе, — продолжал Джон, пританцовывая от нетерпения. — И каждый будет ковать свое звено.

Мы стоим, обратившись друг к другу, нас пятеро: Наташа, я, Вольфганг, белокурая девушка, молодящийся старик в джинсовом.

Голос президента входил в меня, как в белый пустой футляр.

— Судить надо по совести.

— Судью на мыло! — ахнуло помещение.

— Если сосед, — продолжал резкий голос с акцентом, — подставит тебе правую щеку…

— Бей по обеим… — подхватил гулко павильон.

— Во имя любви и милосердия! — истерический женский всхлип.

Зычный голос разносился под высоким потолком ангара:

— Возьмемся за руки, друзья!

— Чтоб не пропасть по одиночке! — скандировали все хором.

И наступило всеобщее просветление…

— Спасибо нам, — прошептала взмокшая, как выкатившаяся из сауны на снег, Наташа. — Землетрясение в Италии и на Кавказе, тайфун во Флориде, наводнение на Кубани, это все наша энергия натворила, ракеты в состоянии готовности, но войны не будет. Главное, чтоб не было войны. Шепотом — ура!

Белая пауза. Иначе не обозначишь. Потому что не рассказать.

В общем, мы очутились на ее постели, мокрые, как мыши, все трое, вернее, четверо, если белую считать. Хотите верьте, хотите нет. Может быть, это была любовь втроем. Может быть, приснилось. Но войны до сих пор нет. Думаю, вы меня поймете, Ефим Борисович. Потому и рассказал, — заключил Сергей.

По серой изначально нечистой скатерти пробежал крупный прусак.

«Во сне бывает, — подумал я, — снится все такое многозначительное, великолепное, потрясающее, слезы на глазах, а проснешься, судорожно выхватив обрывок сна, чтобы рассмотреть на свету, все такое никчемное, ничегошеньки не значит. Недавно, снилось. Действительно, где величие в словах: «Не стой на дороге»? А ведь и дорога была, и синяя кромка леса вдали. И голос с высоты был».