Армагеддон

— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Довольно с вас, что она вам является уже не первый год.

— Улыбается и молчит, mon amie…

— Она такая, молчунья. Ангел кротости. А вы, непостоянный, знаю, вы в какую-то Наташеньку влюблены, глаз не сводите. Видела, письмо написали и тут же порвали. Красавица!

— Но… я уже старик!

— Ничего себе старик! — ядовито прошипела Варвара Петровна. — А кто вот тут сидел рядом с Наташей, тьфу, на одеяле и все придвигался боком, будто на кровати места не хватает. Совсем прижал бедную девушку. Хотя нынче они такие бесстыдницы. И Веру Ивановну зазывал чай пить.

Степан Трофимович покраснел и смутился.

— Excellente amie! Ничего не зазывал! Я по-соседски… Девочку жалко…

— Всем вам девочку жалко! И вам, Степан Трофимович! И Федору Михайловичу — нашему благодетелю! Дурное направление мыслей, вот что я вам скажу, голубчик! А о Даше подумайте, пока события не начались. Еще разговор наш не окончен.

И — исчезла. Исчезла строгая дама и кремовым штофом обитая гостиная, хотя, скорее, бежевым. Совсем стемнело.

Лампа выхватывала белые донельзя страницы заветной книги. Будто светились и жили совсем отдельной жизнью. Заглянешь — и снова там. Олег Евграфович закрыл книгу. Пора было печурку растапливать. В комнате становилось заметно холоднее.

Но хозяин решил сначала прогуляться в парк. Поскольку в его «евангелии» картин природы почти не было, да и обстановка описана скупо, то можно было подставлять любое, особенно этот парк, пруды и старые обдерганные березы с вороньими гнездами. Птицы и кричали как-то по-достоевски.

У воды было светлее и суше. Деревья и кусты облетели, и только бузина чернела гроздьями ягод. Наверху было пусто. Вороны тоже, кажется, улетели, недаром на днях кричали, повисая в дожде черной сетью, нет, не на юг — в город перебрались. «Завтра должен Ефим приехать, обещал, с приятельницей может быть», — подумалось вскользь.

Олег Евграфович размеренно шагал привычной тропинкой — до орешника и болотца, а там назад, мимо ржавеющего, Бог знает откуда появившегося здесь остова комбайна.

Стихи укладывались в размер шагов. Дело в том, что со временем ощутил себя Олег Евграфович как бы соавтором. И рискнул. Стихи слагать начал. Многолетняя работа, на всю оставшуюся жизнь. Сначала робко — наброски, без рифмы, он даже доволен был, что без рифмы, так свободнее. А уж рифмы потом, во втором черновике появлялись, чтобы в третий раз переписанные стихи выглядели почти прилично.

А пока что:

Мясистый, красный, кучерявый
и пьяный капитан Лебядкин
возник передо мной в воротах,
весь освещенный фонарем
Кириллова, который странно
смотрел на пьяного — брезгливо
и словно с жалостью какой.
А тот рычал и заикался
и что-то выразить старался
высокое с незримой сцены
и подлое одновременно,
провинциальный толстый комик,
и вился волос, как парик.
Но чувствуя всю невозможность
свой пафос выразить словами,
слюною брызгался и цепко
хватал меня за воротник.
А сам: одежда в беспорядке,
оторванная пуговица:
— Рекомендуюсь, Игнат Лебядкин,
Сын благородного отца!
«Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната»…

Надо было спешить к дому, который чернел издали черной одинокой коробкой наверху, под деревьями, чтобы записать поскорей.

ГЛАВА 6

Сегодня день у меня был свободный, еженедельный полу-выходной, можно сказать. В нашем институте, как всегда, пересиживали день, но проверки и контроля не ожидалось, это наверняка. Карл Аркадьевич сидел на даче — творческий Четверг, с пивом и сауной, естественно. Поэтому весь коллектив занимался самыми разнообразными делами, тоже личный день себе устраивали. Так что работали мы только вторник и среду. В понедельник раскачивались, пятница — скользящая. Как платили, так мы и работали. И считалось: нормально. Как и все.

Сегодня я собрался в деревню Горки к своему Олегу Евграфовичу, вернее, к нашему Евграфычу. Позвонил Беллочке, как уговорились.

— Едем к Евграфычу?

— Едем. Встречаемся, где всегда.

На улице — пронзительный ветер, предзимье называется. Прохожие не смотрят друг на друга, от ветра закрываются. Глянул случайно, обгоняет, независимая, от ветра не прячется, в демисезонном красном, в высоких сапогах. Идут ей высокие сапоги и короткая юбка, мода как нарочно придумана. Лицо плавное и высокое. Глаза неторопливые. Остановились на мне. Я и не знал, что такая рядом живет. «Наташа!» — кто-то окликнул. Тоже Наташа. Не про меня.