Арманс

— Я никогда не проговорюсь о том, что мне случится увидеть. К тому же господин, как выразился бы Пьер Жерла, всегда рискует нарваться на мошенника, а в моем лице он встретит всего-навсего любопытного. Признаюсь вам в своей беде, — продолжал Октав. — Моя фантазия порою так нелепо разыгрывается и так преувеличивает привилегии, связанные с моим происхождением, что, не занимая исключительного положения, я, тем не менее, жажду стать инкогнито. Среди всех прочих людей я исключителен только из-за своего несчастного характера, нелепых причуд, из-за того, что придаю некоторым вещам особенное значение. Мне необходимо увидеть со стороны другого виконта де Маливера. Раз уж я, на свою беду, родился в определенном кругу, раз, к моему искреннему и великому сожалению, мне не дано было появиться на свет сыном управляющего Лионкурской фабрикой, то я, виконт де Маливер, должен полгода прослужить в лакеях, чтобы излечиться от своих слабостей. Другого способа я не вижу. Моя гордыня воздвигла между мною и другими людьми алмазную стену. Я не ощущаю ее только в вашем присутствии, дорогая кузина. Когда вы около меня, все мне представляется в розовом свете. Но увы, у меня нет ковра-самолета, чтобы всюду возить вас с собой. Вы не можете присутствовать третьей во время моих верховых прогулок по Булонскому лесу с одним из моих так называемых друзей. Стоит мне познакомиться с человеком, как какая-нибудь высказанная мною мысль обязательно отчуждает его от меня. А если через несколько лет эти самые друзья, хотя и против моей воли, все же начинают действительно понимать меня, они становятся неприступно суровыми и, думаю, скорее откроются в своих поступках и замыслах самому дьяволу, чем мне. Готов поручиться, что иные считают меня «Люцифером, который специально явился в мир, чтобы сбивать всех с толку», как любит говорить де Субиран.

Своими сумасбродными замыслами Октав делился с Арманс, прогуливаясь с ней по Монлиньонскому парку, в нескольких шагах от г-жи де Бонниве и г-жи де Маливер. Эти безумные проекты овладели ее воображением. На следующий день, когда Октав уехал в Париж, от непринужденной, а временами даже необузданной веселости Арманс не осталось и следа, и глаза ее засветились той сосредоточенной нежностью, которая так пленяла Октава, когда ему удавалось подметить ее во взглядах кузины.

Госпожа де Бонниве пригласила к себе много гостей, и у Октава исчез предлог для частых поездок в Париж, так как в Андильи приехала и г-жа д'Омаль. Одновременно с нею появилось семь-восемь женщин, известных своим влиянием в высшем свете или прославленных блеском своего ума. Но их привлекательность только подчеркивала победоносную красоту графини: стоило ей показаться в гостиной — и ее соперницы на глазах старели.

Октав был слишком умен, чтобы не замечать этого, и Арманс все чаще стала погружаться в печальные мысли. «На кого мне жаловаться? — думала она. — Не на кого, и меньше всего на Октава. Разве я не дала ему понять, что мне милее другой? А он слишком горд, чтобы довольствоваться вторым местом в сердце женщины. Он с каждым днем все больше привязывается к госпоже д'Омаль. Она красавица, все от нее в восторге, а меня даже нельзя назвать хорошенькой. То, что я могу сказать Октаву, не заслуживает внимания. Я уверена, что он со мной часто скучает, а если и слушает с интересом, то лишь как сестру. Госпожа д'Омаль ведет веселое, увлекательное существование. Она умеет оживить любое общество, а я, мне кажется, нередко скучала бы в салоне тетушки, если бы слушала все, что там говорится». Арманс плакала, но душа ее была слишком благородна, чтобы в нее могла закрасться ненависть к г-же д'Омаль. Она не упускала ни одного жеста этой обольстительной женщины и нередко искренне ею восхищалась, но это восхищение вызывало в ее сердце нестерпимую боль. Безмятежного счастья как не бывало: Арманс стала добычей ревности. Присутствие г-жи д'Омаль приводило ее в еще большее смятение, чем присутствие Октава. Ревность особенно мучительна для тех, кто не хочет или по своему положению не может откровенно добиваться благосклонности любимого человека.

ГЛАВА XVI

Let Rome in Tyber melt! and the wide arch

Of the rang'd empire fall! Here is my space:

Kingdoms are clay: our dungy earth alike

Feeds beast as man: the nobleness of life

Is to love thus.

«Antony and Cleopatra», act I.[65]