Арманс

Однажды вечером, после удушливо-знойного дня все общество медленно прогуливалось под купами великолепных каштанов, венчающих холмы Андильи. Днем прогулки в этих рощах бывают испорчены докучными зеваками, но в тот чудесный летний вечер, озаренный мирным сиянием ясной луны, пустынные холмы были поистине пленительны. Легкий ветерок, шелестя в листве, сообщал особое очарование пейзажу. По непонятному капризу г-жа д'Омаль ни на шаг не отпускала от себя Октава. Не щадя самолюбия остальных мужчин, она нежно напоминала ему, что впервые увидела его именно в этих местах.

— Вы были одеты чародеем, и ваш костюм не солгал, — сказала она, — потому что мне ни разу не было скучно с вами, а этого я больше ни о ком не могу сказать.

Арманс, гулявшая вместе с ними, невольно подумала, что тон графини слишком уж задушевен. Невозможно было устоять против обаяния этой блестящей женщины, обычно столь веселой и вдруг снизошедшей до серьезной беседы о главных жизненных целях и путях к достижению счастья. Отойдя на несколько шагов от общества, окружавшего г-жу д'Омаль, и оказавшись наедине с Арманс, Октав начал подробно рассказывать ей о своих отношениях с графиней.

— Я искал этой лестной для меня дружбы только потому, что, не прими я такой меры предосторожности, госпожа де Бонниве могла бы испугаться за свою репутацию и исключить меня из числа своих близких друзей.

Как ни нежно звучало это признание, в нем не было и намека на любовь.

Когда Арманс почувствовала, что достаточно владеет голосом и не выдаст страшного смятения, вызванного в ней словами Октава, она промолвила:

— Дорогой кузен, я свято верю — не имею права не верить — всему, что вы говорите. Ваши слова для меня, как слова Евангелия. И все же я невольно отмечаю, что в других ваших замыслах вы признавались мне куда быстрее и легче, чем в этом.

— Ответ напрашивается сам собою. Мадмуазель Мери де Терсан и вы позволяете себе иногда посмеиваться над моими победами: например, месяца два назад вы как-то вечером довольно недвусмысленно обвинили меня в фатовстве. С тех пор я не раз мог бы сказать вам правду о моем отношении к госпоже д'Омаль, но сперва нужно было дождаться, чтобы она ласково обошлась со мной на ваших глазах. Иначе разве такая насмешница, как вы, удержалась бы от колких замечаний по поводу моих маленьких хитростей? А сегодня для полного моего счастья мне недостает только мадмуазель де Терсан.

Искренний, почти растроганный тон, каким Октав произнес эти тщеславные слова, говорил о таком равнодушии к несколько вызывающему очарованию прелестной графини и о такой страстной преданности собеседнице, что Арманс не могла не признаться себе в том, что она любима и счастлива. Опершись на руку Октава, она слушала его в каком-то блаженном опьянении. Благоразумия у нее хватило лишь на то, чтобы самой не произносить ни слова: звук ее голоса выдал бы Октаву ее страстную любовь к нему. Чуть слышный шорох листвы, колеблемой вечерним ветерком, придавал особую прелесть их молчанию.

Октав смотрел в большие, устремленные на него глаза Арманс. Внезапно они оба поняли, что означает какой-то давно уже долетавший до них крик, на который до сих пор они не обращали внимания: то г-жа д'Омаль, удивляясь отсутствию Октава и чувствуя, что ей без него скучно, громко его звала.

— Вас зовут, — сказала Арманс.

Она произнесла эти слова таким упавшим голосом, что любой другой на месте Октава понял бы, как сильно он любим. Но Октав был так потрясен собственными ощущениями, так взволнован прикосновением едва прикрытой прозрачным газом прекрасной руки Арманс, которую он прижимал к груди, что ничего больше не замечал. Он потерял власть над собой, он наслаждался счастьем любви и почти не скрывал от себя этого. Он смотрел на очаровательную шляпку Арманс, он смотрел в глаза девушки. Впервые в жизни его твердое решение никогда не влюбляться подверглось столь серьезной опасности. Ему казалось, что он, как обычно, шутит с Арманс, но шутка неожиданно приняла серьезный оборот. Октав чувствовал, что теряет голову, он больше не рассуждал, он был на вершине блаженства. Случай порою дарит такие быстролетные мгновения людям, созданным для сильных чувств, словно вознаграждая их за долгие страдания. Жизнь бьет ключом в груди, любовь вытесняет из памяти все, что по сравнению с ней кажется низменным, и за эти несколько секунд человек может пережить больше, чем за многие годы.

Госпожа д'Омаль еще несколько раз позвала Октава, и звук ее голоса окончательно подавил всякое благоразумие в несчастной Арманс. Октав понимал, что должен выпустить прелестную руку, которую слегка прижимал к груди, должен отойти от Арманс. Еще немного — и он осмелился бы на прощание прижать эту руку к губам. Позволь он себе такое проявление любви, и Арманс, не совладав с собою, обнаружила бы перед ним свои чувства, а может быть, и открылась бы в них.

Они были уже в нескольких шагах от остальных. Октав шел немного впереди. Как только г-жа д'Омаль увидела его, она сказала капризно, но так, чтобы не услышала Арманс: