Арманс

— Мадмуазель, — ответил он ей ледяным тоном, — позвольте мне не придавать особого значения интересу, вызванному одним лишь желанием лишить меня всякой свободы. Да, я возвращаюсь из Парижа, и одежда моя промокла. Если это объяснение не удовлетворяет вашего любопытства, я могу дать более подробное...

Тут ему поневоле пришлось прервать свою жестокую речь. Арманс, смертельно побледнев, тщетно пыталась отойти от Октава. Она пошатывалась и, казалось, вот-вот упадет. Он подошел, чтобы она оперлась на его руку. Арманс посмотрела на него страдальческим и вместе с тем бессмысленным взглядом.

Октав довольно резко взял ее под руку и повел к замку. Но он чувствовал, что его силы тоже иссякают. Хотя он едва держался на ногах, все же у него достало мужества сказать:

— Я уезжаю, мне нужно надолго уехать в Америку. Я напишу оттуда. Попытайтесь утешить мою мать, я только на вас и надеюсь. Скажите ей — я непременно вернусь. Что касается наших отношений, мадмуазель, то всем якобы ясно, что я вас люблю, однако мне это совсем не ясно. К тому же мне кажется, старинная дружба, которая связывает нас, уже сама по себе исключает возможность зарождения любви. Мы слишком хорошо знаем друг друга для чувства, которое не может существовать без каких-то иллюзий.

В эту секунду Арманс почувствовала, что больше не в состоянии сделать ни шагу. Она шла, опустив глаза, но тут подняла их и посмотрела на Октава. Ее бледные дрожащие губы попытались что-то произнести. Она хотела прислониться к кадке с апельсинным деревцем, но не устояла на ногах, поскользнулась и, лишившись сознания, упала на землю.

Не пытаясь помочь ей, Октав неподвижно смотрел на нее: она лежала в глубоком обмороке, прекрасные глаза были полуоткрыты, очертания нежного рта хранили страдальческое выражение. Простое утреннее платье не скрывало редкого совершенства ее хрупкого тела. Октав заметил бриллиантовый крестик, который Арманс надела впервые.

В порыве слабости он взял ее за руку. Его философской решимости как не бывало. Заметив, что кадка скрывает его от обитателей замка, он опустился на колени возле Арманс и, покрывая поцелуями ее ледяную руку, прошептал: «Прости меня, мой ангел, никогда еще я тебя так не любил!»

Арманс пошевельнулась. Октав судорожным рывком поднялся с колен. Вскоре Арманс собралась с силами, и он повел ее к замку, не смея взглянуть ей в глаза. Октав горько упрекал себя в недостойной слабости: если Арманс ее заметила, то его жестокие слова теряли всякий смысл. Вернувшись в замок, Арманс немедленно заперлась у себя.

Как только г-жа де Маливер проснулась, Октав велел доложить о себе.

— Дорогая мама, — сказал он, обнимая ее, — позволь мне отправиться в путешествие: это единственная возможность избежать ненавистного мне брака, не нарушив должного почтения к отцу.

Удивленная г-жа де Маливер тщетно пыталась добиться от сына более ясного рассказа об этом вымышленном браке.

— Как! — повторяла она. — Ты не желаешь назвать мне ни имени невесты, ни из какой она семьи! Но ведь это чистое безумие!

Вскоре г-жа де Маливер уже начала бояться произносить слово «безумие»: оно казалось ей слишком подходящим к Октаву. Он как будто намеревался отправиться в путь безотлагательно, и матери удалось добиться от него только обещания не ехать в Америку: ему была безразлична страна, он думал лишь о боли расставания.

Пытаясь проявить в этом разговоре хоть немного здравомыслия и успокоить г-жу де Маливер, Октав вдруг придумал разумное, с его точки зрения, основание для отъезда:

— Дорогая мама, человек, который носит имя де Маливер и, к своему несчастью, в двадцать лет еще не совершил ничего достойного, должен начать с того, с чего начали его предки: с крестового похода. Позволь мне уехать в Грецию. Если хочешь, я скажу отцу, что еду в Неаполь. Оттуда любопытство случайно увлечет меня в Грецию, а разве не естественно для дворянина, оказавшегося там, обнажить шпагу? Если представить мое путешествие в таком свете, оно не покажется оригинальничаньем.

Этот план сильно встревожил г-жу де Маливер, но в нем было истинное благородство, и он отвечал ее пониманию долга. После двухчасового разговора, который для Октава был своего рода передышкой, мать дала ему свое согласие. В ее нежных дружеских объятиях он даже смог облегчить душу слезами. Он принял условия, которые в начале разговора решительно отверг бы: обещал, что если она потребует, он ровно через год приедет из Греции на две недели домой.

— Только, пожалуйста, дорогая мама, позволь мне приехать к тебе не в Париж, а в твое поместье в Дофине, иначе мы будем иметь удовольствие читать во всех газетах описание моего путешествия.

Госпожа де Маливер не отказала ему и в этом, и слезы нежности скрепили условия, на которых она согласилась отпустить сына.

Выполнив свой долг по отношению к Арманс, Октав собрался с духом и прямо от матери пошел к отцу.

— Отец, — сказал он, поцеловав старика, — позволь твоему сыну задать тебе вопрос: какой был первый подвиг Ангеррана де Маливера, жившего в 1147 году, при Людовике Молодом?