Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Он ее снова удивил. Нет, не удивил даже, поправила она себя спустя мгновение после последнего его отлетного поцелуя, когда он, полуживой, отвалился на свою половину ладьи — просто вдруг поняла, что все это у него в норме и, значит, с ним возможно твердое дно под ногами, дом, семья, даже дети. Дети! Дальше думать она не стала, этой мечты было достаточно. Она отыскала его руку и вложила в нее, как завет, свою, молодую и горячую. Жизнь начинается, твердила она себе, засыпая. Новая жизнь начинается в тридцать!

«Она думает о новой жизни. О новой жизни со мной, — сообразил Армен. — Правильно делает, я бы на ее месте думал так же. Но смогу ли я? Сможет ли семидесятисемилетняя полусухая прыть соответствовать молодой по сути женщине? Никогда не соревнуйся с молодостью, Арменчик, говорила мне мама, молодость обязательно выиграет. Прыти, понятно, очень хочется, но что она, слепая прыть, понимает? А мне лично очень хочется об этом не думать. Просто жить с ней и быть счастливым».

55

Не вызывал его Армен, сам пришел к нему на следующее утро Осинов. Поскребся и вошел с полуулыбкой ожидания, внешне бодр и, как любой ловкий завлит, подготовлен к любому направлению беседы. Потому и не заметил, как помрачнел, увидев его, худрук.

Просьба Саустина конечно сидела в памяти завлита, но где-то на пятом ярусе, на далеком и не актуальном месте, и не за этим пришел к худруку Осинов, совсем не за этим.

— Еще раз поздравляю, Армен Борисович! — пузырясь от удовольствия, широким заходом начал он. — Интернет кипит! Вас такого как вчера давно никто не видел, вы еще раз подтвердили, доказали, дали им всем мешалкой промеж глаз! Короче, победа!

— У кого победа, у кого обсер. Садись, Иосич. Хорошо, что пришел, самое время… — не дожидаясь пока опустится на стул Осинов, налил завлиту коньяка. — Не пришел бы — сам вызвал. Пей, Иосич. Пей!

Осинов взял рюмку, думал недолго.

— Ну… позвольте, я за вас!.. — начал было Осинов, но был оборван…

— За меня — не надо. За себя выпей. Выпей. Чтоб в театре остаться. На волоске висишь. В списке на увольнение ты — второй. Или первый. Парой с Саустиным пойдете. Мы с Тамарой ходим парой…

Осинов вздрогнул, усмехнулся, не поверил, а все же притих и рюмку приложил к губам молча.

— А я как раз хотел за него попросить.

— Честно скажу — не пугаю, — продолжил Армен. — Пугать поздно, потому что все уже знаю. Про подлость Саустина и лично твою, дорогой друже Юрий Иосифович. Помнишь, как в Гамлете? Ты должен помнить. «Когда подвох нарвется на подвох» — так, кажется, в Гамлете. Так вот, Иосич, твой подвох нарвался на мой и обосрался. Извини за слово «нарвался».

Осинов понял: или — или, момент истины — для него, последняя соломина. И возбудился необыкновенно.

— Да сплетни все это, Армен Борисович, слухи, театр! Я, как пес в будке, — вам служу! Пятнадцать лет! С первого кирпича!

Худрук молча достал сигарету, Осинов чиркнул спичкой, поспешил с огнем. Армен затянулся, от удовольствия закрыл глаза.

— Предательство, Иосич, — нервно выдохнул он, — весит больше любого стажа. Слушай дальше. В трудовую книжку предательство не запишешь — не поместится. Ты пей, пей, чего теперь сомневаться.

Осинов выпил. Проглотил как яд, от которого нельзя отказаться, к которому приговорен и отметил, что яд был прекрасен.

Больше ему не предлагали. Армен курил сладкую, равнодушно смотрел в сторону. Тикали часы. По коридору, двигая воздух, шумно протопал крупный артист. Эвентян? Шевченко? Нет, не Шевченко. Анпилогов?

— Я могу идти? — тихо спросил Осинов.

— Сижу и думаю, — сказал Армен. — Когда тебя уволить? Сейчас или после очередной премьеры.

— Я вам такую пьесу подберу! — ухватился за шанс Осинов. — Убойную, Армен Борисович!

— «Фугас»? Благодарствуем. Отдай в Ленком, они взрывчатку уважают.

— Отличная пьеса есть! Стопроцентный успех!

— Иди. Иди, Иосич, утомил, — сказал Армен и отвернулся.

Осинов потерял слова и ушел в полном недоумении. Он переведен в камеру смертников и ждет последней ночи, когда за ним придут? Или помилован?

Саустину он ничего не сказал. «Привет, привет» — и только по телефону, без всякого пива. Завлит бегал как бешеный по интернету, искал пьесу. Ее еще не было, ее надо было найти. «Ищи как хлеб ищут», вспомнил Осинов слова отца — хлебороба-целинника и сообразил, что это как раз тот самый случай, когда пьеса для него равна последнему хлебу. А еще он подумал о том, что все, что с ним сейчас происходит, есть чистый Шекспир, и что худрук абсолютно прав: выше и дальше Шекспира человечество не продвинулось: ложь, предательство и подлость на каждом шагу. Да еще и тупость. Его, кстати, собственно осиновская — если иметь в виду Саустина и весь идиотский заговор.

56

Новая жизнь началась у нее, новая жизнь началась у театра.

В первые дни казалось, что с новым директором в театре открыли все окна и пустили живой кислород.