Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Они возглавляли театр и определяли его политику. Поначалу — всегда вдвоем. Однако надо заметить, что их решение по «Фугасу» было поддержано труппой. Особенно радовалась Башникова. И не напрасно. Теперь она могла полностью отдаться Слепикову и Безымянной звезде.

И Саустину бы радоваться, он обожал эту пьесу, мечтал о главной роли, которую отдали Шевченко, а теперь… любимец худрука Саустин подглядывал за репетициями с дальних рядов балкона. Гримуборную он еще не освободил, и никто его в открытую не гнал, ему сочувственно кивали в коридорах, вздыхали, жали руки, говорили, обойдется, но все знали, что Армен назад не ходит и что дело Саустина — абзац. И Саустин это знал, видел много раз на других смертельных примерах, а все же надеялся на друга Осинова, немного на непредсказуемого Армена и на доброе расположение к себе театральных звезд.

57

Последнее время она часто вспоминала свою прежнюю жизнь, Саустина, Осинова, и пивные застолья, и кажущийся теперь смешным заговор и детский детектив — она смотрела на Армена, боготворила его и приходила к заключению, что, в конце концов, лично для нее все приплыло к счастливой семейной гавани.

Семейной?

Первые три месяца жили друг для друга и, казалось, так будет всегда. Главной темой их разговоров был театр, главной темой отношений — любовь. Все, что они делали, делали ради любви и, значит, ради друг друга.

Она не вылезала из кабинета, а если покидала его, бесконечно ходила по цехам и структурам, вникая во все внутренние дела театрального организма. Она делала это не ради театра — ради него, любимого Армена.

Он, не желая повторять ошибок с «Фугасом», постоянно наблюдал за репетициями «Безымянной звезды» и вечерами со сдержанным восторгом рассказывал ей об известном театральном горлопане Шевченко в главной роли романтичного негромкого учителя астрономии и о добротной режиссуре верного Слепикова. «Смешно, — узнав об этом, подумала Вика, — самый прожженный и отмороженный циник театра сыграет на сцене духовного, тонкого, влюбившегося учителя — и ведь неплохо сыграет, уверена, — думала она, — и публика будет ему сочувствовать. Подлое дело театр, основанный на выдумке и лжи, подумала она, подлое и святое одновременно…»

Он видел: при ее директорстве театр стал функционировать лучше, строже, духовнее, в нем стало больше искусства — потому он и мечтал о большом успехе премьеры, ему был нужен успех — подарок для нее за усилия и любовь.

Все было здорово в его душе и в его театральном королевстве, все было так здорово, как в жизни никогда не бывает надолго.

58

Бог или дьявол подсунули ему во время горячей премьеры, когда ни о чем кроме спектакля не думается, эту давно и насмерть вычитанную мысль, что любовь, которая не заканчивается браком, не есть на самом деле любовь, а есть лишь пустая игра гормонов.

Вспомнилась мысль и тотчас зримо возникла в мозгу любимая и единственная, общая с его американской женой дочь, и вспомнились горе, кошмар и пепел, когда красавица, продолжение и опора отца трагически погибла в Москве; он тогда поставил на своей личной жизни крест и поклялся на гробе, что больше детей у него не будет — и вот теперь в руках у него возникло юное, чудное, трепетное, сказочное, музыкальное существо, и не дочь ли прислала ему ее, и не стоит ли ему отмести клятву, и не есть ли это шанс — пока он еще в силах — родить себе еще одну дочь, на худой конец, сына?

Театр был полон, публика отзывчиво принимала спектакль, худрук стоял в кулисах, наблюдал за живой игрой Шевченко и Башниковой и вдруг странная эта мысль нежданно-негаданно влетела в его мозги и отвлекла от спектакля. И мама, тотчас вдогонку вспомнил он, ведь она считала точно так же! Вздохи, розы, слова и совокупления — это не любовь, а бараньи муки, считала мама, любовь — это брак и дети! Он задал себе по этому поводу вопрос и себе же ответил: да, я к такой любви готов. А еще он мгновенно вспомнил мамины слова о том, что старый мужчина плохо стоит на своих двоих, ему для усиления равновесия необходима третья нога, а самая лучшая третья нога для мужчины — верная надежная женщина. Так считала мама, и она была права. Да, снова ответил он себе, я к такой любви готов, но захочет ли она, моя третья нога?

С сухим своим рвущимся смешком он рассказал ей об этом в тот же вечер, дома, за вторым стаканом чая, сразу после обсуждения премьеры. Рассказал и спросил: ты как?

Она похолодела вся внутри, с исподу, до кончиков пальцев похолодела от ужаса, потому что мечтала об этом в дальних своих загадах, но даже мечтать боялась и всегда говорила себе: нет — теперь, чтобы сразу избавиться от наваждения, страха и неуклюжей его шутки, ответила ему предельно определенно: «Идите к черту, дорогой Армен Борисович!»

Ответ его восхитил. Из сотен возможных ответов этот был самым неожиданным, значит, самым талантливым. Лучшего придумать было трудно.

— Хочешь быть содержанкой? — спросил он.

— Хочу, — сказала она.

— Ладно, — согласился он и снова восхитился ее ответом. — Я пошел к черту. Имей в виду, предложение сделано.