Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Чай допивали молча. Она с медом, он с заменителем сахара. Допили, он ушел смотреть футбол, она осталась мыть посуду — оба занятия были творческими, отвлекали, но не очень.

«Я правильно все сделал, — думал он, отключенно глядя на то, как защитник прорывается с мячом к чужой штрафной площадке. — Я докажу».

«Я правильно послала его подальше, — думала она. — Я очень его люблю, но ведь это все театр. Он — клоун, я — клоун, и кончится все это общим клоунским позором и обидой, а я этого не хочу… Брак со старым гением — не верю я ему, не верю, не верю и боюсь, лучше уж так, на свободе, содержанкой, хотя что я говорю — а если дети, значит, без отца?..»

Он не озвучивал более мамин проект, но подкожно тема осталась, и они были не в силах ее изничтожить тем более, что ни ей, ни ему делать это хотелось несильно.

Тема осталась, окрасила собою совместную жизнь.

Она права, думал он, она думает глубже, видит дальше. Она думает о времени. Время — единственный, всеобщий Бог всего сущего. Время направит, подскажет, удержит и поправит. Мой Бог, мое Время уже ушло, на нее его не хватит — так она думает. Я докажу, что это не так. Я все сделаю сам.

Но по-прежнему жили вместе, ели, пили, работали, стонали и хрипели, соединяясь ночами. Мамин проект незримо присутствовал, но очно они его не касались. Он открывал рот, она говорила «да-да» и уходила от ответа.

Не верила словам, не верила обещаниям — наелась ими с Саустиным, и до Саустина с мужскими обещаниями тоже было сытно.

Она директорствовала в театре, но мечтала вернуться на сцену — директорскую лямку тащила только ради Армена.

Одно мешало: прошлое. Натыкалась в театре на Саустина — не знала куда деваться. Говорить было не о чем, старалась спрятаться, избежать — когда не получалось, отделывалось дежурным кивком головы и боком, боком, сквозила мимо него как мышь. Сама просила Армена Борисовича оставить Олега в театре, сама же теперь жалела об этом, понимала, что Армен насчет предателей был прав, но покоя не давало то, что в каком-то смысле предателем по отношению к заговорщикам была она сама. Особенно тяжко было встречаться с Осиновым, объясняться с ним было бессмысленно и тупо. Но замечала при встречах: глаз у завлита был лукавый, видно было, он все помнит, козырь держит в рукаве и при случае побьет любой ее ход.

Армен Борисович тащил свой собственный воз. Самостоятельно правил и обновлял репертуар, занимался актерами и их судьбами — выбил квартирку Башниковой, снова положил Шевченко в стационар для продолжения победной борьбы с зеленой радостью, но главного, не удавшегося пока семейного проекта тоже не забывал.

Решимость доказать, добиться ее официально переселилась в нем в тот участок подкорки, где живет упорство, оно же упрямство сына гор. Я не сутенер, внушал он ей, а ты не содержанка, ты будешь моей женой.

Не пустыми словами действовал великий лицедей, и тем был велик — поступками и делами оперировал он, они были убедительней.

Для начала отписал ей «Тойоту» — пусть ездит на рынок, по магазинам, пусть возит по надобности его, ему удобнее, ей сподручней, легче, веселей, гаишники не цепляются, когда видят за рулем божественную красоту, верней, цепляются, но другим багром. Пусть ездит, с него шоферить хватит! Она была счастлива, в радость крутила баранку, не подозревала, что это только начало его широкого кавказского наступления на нее с целью конечной ее капитуляции.

Великие артисты как и великие врачи — великие циники. Великие роли рождаются тогда, когда артист влезает в мозги, селезенку и психику персонажа и цинично выволакивает любое их содержимое на всеобщее обозрение. Армен Борисович не был исключением. Он знал беспощадные законы жизни и человеческого бытия, он не хотел ее покупать или принуждать, но хотел, чтобы подруга навсегда осталась с ним, и он цинично знал, что следует делать с ней далее. Он также был уверен в том, что никогда не ошибается.

Уговорить, соблазнить и взять можно любую женщину, считал, как и тысячи людей в брюках, худрук, все дело в цене.

«Глупышка провинциальная, — рассуждал он, — не потому я тащу тебя в ЗАГС и требую бумагу, что уж больно мне печать нужна, а потому что хочу, чтоб после меня все осталось тебе. И театр, и машина, и квартира, и деньги, и мое имя, и вообще все-все-все. Когда смотришь вперед, больше видишь, глупышка. Я тащу тебя в ЗАГС потому, что впереди у меня беспомощная старость, и, чтоб бороться с ней до самой смерти, очень мне нужна твоя молодая попка, твои заботливые нежные руки и твоя музыка — вот и все!»

Именно так объяснил он свои действия старинному армянскому товарищу и, кстати, инвестору в свой театр Артуру, который, узнав о последних его распоряжениях по театру и Вике был немало удивлен и даже решил, что головка у деда дала возрастную течь.

«Не торопишься ли, друг? Не слишком ли много даров и авансов женщине? Не ошибешься ли ты?» — только и спросил он.