Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

– Стоит ли нам это делать, Зейдлиц? – спрашиваю я. Есть нечто, что настораживает меня.

– Не знаю, фенрих. Просто переходите туда, если после этого оставаться здесь вам больше будет невмоготу. Но я…

– Вот этого и боюсь… – тихо говорю я.

Он продолжает идти молча. Морщины на его худом лице проступают резче.

– Тремя днями спустя я попал бы в плен уже фенрихом, – наконец говорит он.

Отец жив! У меня его первая открытка. Он в полном здравии. Чего мне еще желать? Отныне в этой жизни появился маленький лучик света…

Пусть даже… «Нам тяжелее вас, и мы не жалуемся!» – гласит одна строчка. «О, отец, отец, если бы ты только знал!» – горько думаю я. Нет, он не виноват, откуда ему знать? Никто не знает… Но они должны узнать об этом, все должны узнать! И я прижимаю свою книгу к груди, как сокровище. И пытаюсь забыть о той строчке. Нет, мне нужно беречь лишь свет этой открытки!

Это так нужно, так нужно… Ибо вокруг нас беспросветный мрак сгущается тем сильнее, чем дольше тянется эта зима. Может, в этом году весна никогда не наступит?

Вчера Брюнн очередным своим язвительным рассуждением довел Шнарренберга до такого бешенства, что тот недолго думая набросился на него. Шнарренберг благодаря разумному образу жизни сохранился лучше всех, по крайней мере физически, а вот Брюнн превратился в вялую, иссохшую кишку. Шнарренберг в приступе бешенства так его отделал, что тот остался лежать без памяти. «Многие простят ему это, но большинство возненавидит Шнарренберга еще больше», – думаю я. И если бы его не защищали сила, звание и назначение русскими старшим барака…

Но этот инцидент характерен для нашего настроения: растущая ненависть человека к человеку, которая внезапно, нередко совершенно по незначительному поводу приводит к яростной и почти всегда безумной вспышке.

Проходя сегодня по третьему бараку, я встретил старого знакомого по Грудецким казармам. Это тот самый человек из палаты ампутированных, у которого отстрелили яички.

– Мы, кажется, где-то встречались? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я, – в лазарете в Москве! Как дела?

– О, – говорит он, – что тут скажешь? В общем, я давно узнал, что со всем покончено. Вы тогда мне соврали, верно? О, я понимаю почему. Оказалось намного лучше, что я осознал это постепенно. Впрочем, теперь это уже не имеет для меня значения. Зато теперь мне гораздо легче жить, знаете ли. И все же тут… Нет, когда я вижу, что некоторым приходится испытывать, именно из-за того, что у меня отняли… Ведь и я не оставался бы хладнокровным! Нет, иногда я даже счастлив от этого… Все на этой земле относительно, нередко думаю я… За то, что я выстрадал, теперь мне не приходится по-скотски страдать… Трудно придется, лишь когда вернусь домой. Потому что моя жена без детей… Ну да пока что об этом не стоит думать, – добавляет он, приветствует и уходит.

Только что у меня был Зейдлиц. Я еще никогда не видел его таким веселым.

– Представляете, фенрих, – говорит он и подает письмо от своей матери, – первое письмо! И в нем написано, что меня произвели в офицеры, когда я был пленен!

– Ты посмотри! – радуюсь я. – И что теперь? Туда, вниз, верно?

– Да, – твердо говорит он и кладет руки мне на плечи. – Фенрих, – продолжает он, – вы должны правильно понять меня, вы прежде всего! Я мог бы остаться и здесь, разумеется. Но этим я никому не помогу. Вы в известном смысле иное дело! Но я один, у меня здесь нет никого, кто был бы мне действительно близок, меня никто не любит… И потом: я уже все прошел и заслужил это. Я хочу сберечь себя и впредь послужить нашей стране.

– Вы совершенно правы! – открыто говорю я. – Вам никто не поставит в упрек, если вы…

– Да, но вы! – восклицает он.

– Что – я?

– Вы должны пойти со мной! Вы тут погибнете! Я же вижу!

– Ладно, Зейдлиц! – с улыбкой говорю я. – Сначала нужно осмотреться. И если правдой окажется то, что нам говорил Зальтин, и мы оттуда сможем лучше помогать нашим… то тогда – да, идем вместе!

Мы получили пропуск без осложнений. До полудня просидели над нашей униформой у моего тазика, пытаясь взятой взаймы щеткой счистить с нее хотя бы самую приметную грязь. Основательно обобрав вшей, тщательно расчесав мягкие, как пух, бороды, мы заканчиваем наш грандиозный туалет.

– Собираемся на придворный бал? – ерничает Брюнн.

В офицерском лагере нам указывают на левую казарму. Мы минуем пару лестничных маршей, среди двадцати дверей находим ту, на которой карточка с надписью: «Кап. Шанк; обер-л. Зальтин; обер-л. Зинет; обер-л. Ковач».

Обер-лейтенант Зальтин один с темноволосым офицером. Он вскакивает, принимает у нас шинели, дважды кричит в коридор: «Балинт!» Появляется гонвед-пехотинец, вытягивается.

– Балинт, сходи в столовую и принеси полдник на три персоны!

Другой, венгерский обер-лейтенант, вежливо откланивается.

– Вот так, мои юные друзья, – начинает Зальтин. Он яркий блондин, с удлиненным лицом, нервными руками, которые часто бегают по губам, с теплыми, голубыми глазами под темными бровями. – Самое плохое позади, верно? Через месяц – весна…