Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

Мы, улыбаясь, киваем. «Одного человека мы приобрели!» – говорят наши глаза, когда мы встречаемся взглядами. Все странно, почти умилительно для нас. Мы сидим на стульях, видимо принадлежащих к меблировке комнаты, за узким столом, пусть и сколоченным из ящичных досок… И когда парень приносит кофе, да еще к нему булочки…

– У вас здесь просто прелестно! – не удержавшись, восклицаю я.

Зальтин качает головой:

– О, это только так выглядит… Само собой разумеется, вам это должно казаться раем, я это прекрасно понимаю! Но три года подряд такого существования… Видите ли, когда один желает лечь в свою постель, троим другим приходится вставать, умываться можно только по очереди, ложиться спать тоже. Вдобавок никогда не бываешь один, нет ни одной личной книги, часто случаются ссоры, нервозность, любой взгляд – суд чести… Через четыре недели здешнее существование станет для вас не менее мучительным, нежели ваше прежнее… Привыкаешь быстро, но если принять во внимание нашу прежнюю жизнь, наши привычки, предпочтения… Нет, мы страдаем не меньше, чем наши солдаты.

Он приносит сигареты, кладет пачку для всех на стол. Мы сосредоточенно курим. Чистота в этом помещении наряду со всем другим словно опьяняет нас. Ах, этот Зальтин с первой попытки завоевал наши сердца – завоевал бы он их дома, в нормальных условиях?

Время летит как птица. Он говорит о тысячах вещей. Мы впитываем каждое его слово. Боже мой, мы стали непритязательны, как рабы. Лишь одно, что нас временами мучает, – то тут, то там злые укусы вшей. Однако, поскольку мы не можем позволить ему заметить характерные движения, привычные для нас, воздерживаемся.

Постепенно темнеет. Нам пора.

– До скорого, мои немецкие друзья! – тепло говорит Зальтин, крепко пожимает нам руки, провожает до колючей проволоки. – И подумайте, не стоит ли и вам, фенрих!..

– Замечательный парень! – бормочет Зейдлиц на обратном пути.

– Да, один у нас вроде бы есть, верно?

– Есть ли такие же среди немцев? – в ответ спрашивает он.

– Посмотрим…

Молча идем дальше. Не побаиваемся ли мы возвращаться на свои нары? Неожиданно Зейдлиц останавливается.

– А вам, фенрих, – спрашивает он, – не бросилось в глаза, что Зальтин даже не почесался?

– Да, – жарко подхватываю я.

– Не кажется ли вам, – продолжает он, – что у них нет вшей?

Я решительно сомневаюсь в этом.

– Это только от хорошего воспитания! – говорю я.

Подобный довод его тоже не убеждает.

– Думаю, лучшее воспитание от укусов вшей – их отсутствие, мой дорогой! – сухо говорит он.

И этот сложный вопрос остается неразрешенным, переносится на следующий раз.

Вчера от русского командования пришел приказ, который привел наш «разъезд» в состояние неистового возбуждения. «Поскольку число собак, содержащихся военнопленными, постоянно растет, все животные подлежат сдаче командованию для последующего уничтожения. Невыполнение этого предписания будет строго наказываться», – читает Шнарренберг.

Полночи мы советуемся, как быть с нашей Жучкой. Только одно мнение: мы ее не сдадим, не расстанемся с любимым животным! Даже Шнарренберг, единственный, кто никогда не заботился о животном, заодно с нами.

– А если кто-нибудь из барака нас выдаст? – только и сказал он. – Вы же знаете, что у меня больше врагов, чем друзей…

– Ну, об этом не беспокойся! – говорит Под глубоким голосом. – Об этом я позабочусь…

Целый день мы тренировали Жучку при сильном переполохе тихо сидеть под кучей нашей старой формы. Она быстро схватила науку, уже в скором времени по команде молниеносно зарывается в надежное укрытие и не издает ни звука. Когда все отработано, Под берет Жучку на руки, словно ребенка, вразвалку, словно моряк, идет на середину барака, забирается на нары, угрожающе призывает к вниманию.

– Внимание! – раскатисто говорит он. – Вы уже слышали приказ. У нас есть собака, это вы тоже знаете. Мы ее не сдадим, так мы решили. Я уверен, что среди нас не найдется скотины, чтобы выдать беззащитную тварь. Она приносит радость и принадлежит всем нам. На этом мы собираемся стоять. Однако если среди вас найдется Иуда, – продолжает он, и голос его гремит, – то я постараюсь устроить такой уют, что он добровольно последует за псом самое позднее через четыре недели!

Оглушительно гремят аплодисменты. Жучка тявкает.

– Ура нашему Поду! – раздается звонкий голос малыша Бланка.

– Ура, ура! – в едином порыве орет сотня голосов.

Под поднимается и идет обратно.

– В них можно быть уверенным, моя Жучка, – не спеша говорит он и нежно гладит ее по длинной шерсти.

Часовые приходят на другой день. Старший неуклюже переваливается на цыпочках. В руках у них веревки и пара мешков. Шнарренберг спокойно подходит к ним.

– Я комендант барака, – твердо говорит он. – В нашем помещении псов нет.

Я перевожу.

– Приятель, – бормочет Брюнн, – он совсем не врет! Это сука…

Конвоиры принюхиваются, медленно идут по проходам. Жучка лежит тихо, как мышка, под грудой формы нашего «разъезда». Сердце у меня колотится. Под от волнения скребет в затылке. Сейчас они подойдут к нам, они идут прямо к нашим нарам…