Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг.

В этот момент у дверей начинается дикий шум. Звуки такие, словно двое дерутся.

– Конвой, конвой! Идите разнимите их! – слышится сразу дюжина голосов.

Часовые бегут на шум, они перепуганы… Но там ничего страшного, ха-ха, просто стоят двое, костерят друг друга на все лады, а в уголках их глаз пляшут искорки смеха.

Часовые уже не возвращаются, сначала толкутся в дверях, потом выходят наружу. Опасность миновала.

– Как, неплохо затеяно? – спрашивают оба драчуна.

Горячие аплодисменты служат ответом парочке, их поднимают на руки и совершают круг почета.

Нет, между нами уже почти нет товарищества, но зато у нас возникло чувство общности заключенных! Друг с другом мы можем быть разобщены, но против врага, против русских, все сплачиваются в одну непоколебимую, монолитную стену.

Жучка снова лежит у меня на коленях. Я беспрестанно глажу ее.

– Видишь, мой зверек? – счастливо спрашиваю я ее. – Даже наши самые отпетые были за тебя! Да, они хорошие парни, наши товарищи, в этом мы снова убедились! Мягкие и добрые сердца. Они только иногда недужат-недужат, и у них возникает сумбур в мозгах…

Я впервые посетил германских офицеров. И решился перейти вниз. Наш старший по чину – седой пехотный капитан по фамилии Миттельберг – говорит отрывисто, лапидарно. Когда я излагаю ему наше положение, он отвечает мне, ясно выразив желание как можно скорее увидеть нас у себя.

– Не следует сдаваться раньше времени! – говорит он. – То, что мы не в состоянии улучшить положение нижних чинов, сильно угнетает нас. Это зависит не от нас, а от международных соглашений, основанных на взаимности.

Я доложил ему о жизни наших людей, попросил так или иначе оказать содействие.

– Каждый месяц мы отчисляем один процент нашего денежного содержания, то есть делаем то, что можем. Я надеюсь, что фрейлейн Брендштрём вскоре вернется, чтобы проверить, все ли в порядке. У нас самих, как вы уже видели, руки связаны. Любое сношение с личным составом строго запрещено и пресекается часовыми.

– Почему, господин капитан?

– Этого никто не знает. Предположительно, из страха перед организацией с нашей стороны – они боятся германских дьяволов даже безоружных! – закончил он и отпустил меня.

От него мы с Зейдлицем пошли к Шнарренбергу.

– Вахмистр, – говорю я хрипло, – докладываем об уходе! Утром мы переходим в офицерский лагерь.

Он почти бледнеет.

– Как? Вы оба? Именно вы? Тогда я отказываюсь от своей должности!

– Но почему?! – восклицаем мы одновременно.

– Потому что тогда у меня не останется никого, с кем я мог бы обсудить свои предписания! Я многое делаю неправильно, знаю… Черт возьми, я в своей тарелке на казарменном плацу, а не в тюрьме. До сих пор все было еще туда-сюда… Вы поддерживали, смягчали, ослабляли, часто обращали мои приказы в шутку, приспосабливали их к нашему положению, нашему подавленному настроению, нашему опустившемуся личному составу. Этому я никогда не научусь. Я – солдат, а не паркетный шаркун. Отлично, теперь пусть это делает кто-нибудь другой…

– Нет, Шнарренберг, – говорит Зейдлиц, – этого вы не должны делать! Даже если нас не будет… Ведь с вами все-таки остается Под!

– Подбельски? Драгун Подбельски? – спрашивает он с непередаваемой ноткой. – Не могу же я с нижним чином советоваться, как мне отдавать приказы! Нет, – заключает он решительно, – в любом случае дальше одному невозможно!

– Иногда добряку Шнарренбергу действительно ничем не поможешь, – бормочет Зейдлиц, укладываясь спать. – Ни капли гибкости…

Я подсаживаюсь к Поду.

– Завтра я ухожу в офицерский лагерь, Под! – тихо говорю я.

– Добра тебе, мой мальчик! – говорит он сдержанно. – Ты давно заслужил это!

– Под, – продолжаю я, – не поминай лихом! Видишь ли…

– Тебе незачем извиняться! – перебивает он. – Итак, все ясно… Люди не равны, этого никогда и не будет. Я благодаря крепкому здоровью и крепким нервам меньше страдаю от этой жизни, чем, например, ты! И почему ты должен страдать больше…

– Да, Под, все это правильно! И все-таки… Нет, если бы я не чувствовал, что мне скоро конец, что мне нужно как можно быстрее отсюда выбраться, если я еще желаю вернуться домой, я не покинул бы вас.

– Послушай, фенрих! – взрывается он и, чтобы скрыть нежность, придает голосу прежний, грубоватый тон. – Попридержи язык, ладно? Или получишь по башке, понял?

Я не знаю, смеяться мне или плакать.

– Буду часто приходить к тебе, Под! – торопливо обещаю я. – И еще: хочешь мою собаку, Жучку? Я отдам ее тебе…

Он подозрительно откашливается.

– Гм, охотно возьму. Знаешь, у меня была одна, похожая. Однажды я взял ее с собой в отпуск, – продолжает он с заметным воодушевлением, – на фронте мы ее назвали Николаевич. Но для Анны кличка была слишком длинной. Она звала ее просто: Нико…

Мы стоим, с узелками за спиной, готовые к выходу. На Зейдлице прекрасные сапоги Позека.

– Ну, Бланк, – говорю я, – выше голову! И думай иногда о том, что я тебе как-то сказал!

Он опускает взгляд и сглатывает.

– Да, – говорит он, – я постараюсь, фенрих! Но заходите к нам иногда! – просительно добавляет он.

– Часто, как только смогу!

Брюнн даже не шевелится, когда я подхожу к его нарам.