Армия жизни

— В прошлом году, в девятом. Ну, и общий протест, можно сказать. Общие интересы были специфическими. Мы увлекались нумизматикой — несколько ребят, и собирались создать клуб нумизматов. Но в школе это запретили. Сказали, мол, нечего. Нам это не понравилось. Решили собираться у кого-нибудь на дому. День за днем, монеты уже стали делом второстепенным. Как-то так сложилось, и потом, когда мы уже стали повзрослее, на перепутье, между девятым и десятым классом, мы стали говорить о формах общественного воздействия на нас. В первых днях сентября на Бородинском поле устраивается праздник, приходит много народа, и там мы увидели очень интересное молодежное течение — бонапартистов. Мы подумали, что же их могло объединить?

— А кто это такие? Не слышал…

— Это люди достаточно замкнутые, достаточно скрытные, у них — культ Бонапарта, культ грубой военной силы. Они считают, что сейчас рабочий класс в Западной Европе потерял свою революционность и революцию может совершить только армия.

— А сколько лет ребятам?

— Они старше нас. Старше намного.

— После армии?

— Как я понял, это в основном студенты. Мне их показал знакомый студент-историк, они время от времени перекидывались французскими фразами. Французская символика, сине-бело-красный флаг… Это, говорит, русские бонапартисты. Это, конечно, нас поразило.

— Но уже, Станислав, был рассвет фанатизма.

— Да, но как-то в нашей школе это не проявилось. У нас были изгои и элита. Группа изгоев и группа элиты. Изгои — это ребята, которым не повезло в жизни с родителями, с учебой. Они ударились в фанатизм. Но это у нас в школе быстро прекратили, потому что было их мало, ничего сделать они не могли. Короче говоря, они имели успех в других школах, а в нашей — нет. У нас — спецшкола. А мы… Нам было все равно. Ни элитой нас нельзя было назвать, ни изгоями. У нас не было самомнения о себе.

— Когда вы увидели бонапартистов, тогда у вас все и началось?

— Да. Нас было сначала человек 10, и был еще маленький толчок, когда всю нашу десятку приволокли за не совсем понятное нарушение. Короче, мы все не пришли на комсомольское собрание, явка на которое была строго обязательна.

— Айз ваших никто не входил в комитет комсомола?

— Я входил, но меня тоже вызвали. И тогда мы впервые стали критиковать на комсомольских собраниях. Что же это делается, черт побери? Ребята в нашей группе задорные, это их увлекло. На следующем комсомольском собрании мы уже дали бой. Собрание не пошло по тому руслу, по которому было намечено. Комитет комсомола подал в отставку.

— Да?

— Совершенно серьезно, потому что администрация нашей школы сказала: как же так? как вы смогли такое допустить? Ведь все-таки шло не просто собрание, а отчетно-выборное.

— Вы, что, предложили свой состав комитета комсомола?

— Нет, наш список не прошел. Выбрали тех, кого надо, но с самого начала было не то. Нужно было выбрать для работы президиум. Кто «за»? Тут поднялся наш товарищ. Обычно список такой: директор, завуч, пара учителей, 2 комсомольских лидера, которые там сидят и ничего не делают. И докладчик. Мы внесли в список директора, завуча, а остальные — наши ребята. А там по плану были доклады людей, которые в президиуме. Учителя не понимали, что происходит, колеса, можно сказать, уже крутились, но в другую сторону. Потом стали диктовать состав нового комитета комсомола. Нам, в принципе, уже было все равно. потому что в комитет нас все равно не выбрали после того случая. И я из комитета выходил в любом случае. Все проголосовали за этих друзей. Короче говоря, собрание смяли, отчета как такового не было, сказали несколько общих фраз. После этого собрания на нас косо смотрели, обещали дать нехорошую характеристику, короче, было много чего. Мы стали формироваться, но уже не в школе. Та десятка, которая у нас сформировалась, — там был парень на 2 года нас старше. Несколько человек на год нас младше. Стали собираться по квартирам. И получился у нас идейный раскол. Часть группы говорила, что надо оставаться в том положении, в котором находимся. Открытого выхода делать нельзя. Это будет или человек в пустыне, или человек в море. Другие говорили, что надо приступить к активным действиям.

— Что они под этим подразумевали?

— Отлавливать хайлафистов, панков и т. д. У нас в школе были пацифисты, при том ярко выраженного буржуазного толка. Их тоже. Сначала вежливо предупреждать, а потом дальше. Ну, вот мы раскололись. Это был первый раскол, осталось 5 человек вместе со мной. Промеж себя мы называли себя коммунарами, и решили перенимать тот положительный опыт, который был у Парижской коммуны. То есть идеологию, программу… Наша программа предусматривала отклик на молодежное движение вокруг.

— Как вы это себе представляли?

— Было такое программное заявление — манифест, в котором мы говорили о том, как наша группа расценивала причины происходящего. И основной причиной было то, как указывалось, что идеологический уровень не поднялся вместе с уровнем благосостояния. Возникла диспропорция, которой не должно быть.

— Это в принципе то, что отмечалось и в партийных документах.