Аромагия

— Не называй ее так! — потребовал он резко.

— Почему? — спросила я легкомысленно, поднимая с пола оброненную во время нашего объяснения шаль. — Тогда как я должна называть твою любовницу?

— Мирра! — рявкнул Ингольв, выходя из себя. Пахло от него колкой злостью лимонной травы, напоминающим бензин чайным деревом обиды и кислой клюквой смущения.

Он только зыркнул на меня исподлобья, тяжело дыша. А меня несло, словно поезд между станциями. Только стучали колеса (нет, это кровь стучит в висках) и свистели слова, бьющие в лицо не хуже встречного ветра.

— Прости, — развела руками я и притворно повинилась: — Я позабыла, что жене не положено замечать такие вещи!

— Прекрати! — велел Ингольв, не выдержав. Больно схватив за плечи, встряхнул. — Слышишь, прекрати! Иначе…

— Иначе — что? — спросила я бестрепетно, глядя прямо в голубые глаза навыкате, сейчас испещренные красными прожилками, должно быть, из-за бессонной ночи.

Боги, милосердные мои боги, ради чего я терпела эти два года?! Ради сына? И что это дало? Несмотря на мое сопротивление, Ингольв устроил все так, что я смогу видеть Валериана не чаще нескольких раз в год. А ведь пройдет всего несколько лет, мой мальчик вырастет и совсем перестанет во мне нуждаться! Сердце защемило, протестуя против этой почти кощунственной мысли.

Так ради чего?! Приличия, долг, супружеские клятвы? К йотуну! Я чувствовала себя волчицей, отгрызающей себе лапу, чтобы освободиться из капкана.

Ингольв и раньше не слишком со мной считался, а теперь… Стоя рядом с мужем, я отчетливо понимала, что дальше будет хуже. Ингрид не перестанет настраивать Ингольва против меня, и он рано или поздно всерьез задумается, как чудесно бы ему жилось без опостылевшей жены. А Валериан окажется в жерновах. Быть может, лучше сразу вычеркнуть себя из его жизни?

— Послушай, я приструню ее. Увезу отсюда, сегодня же. Слышишь? — Ингольв так просительно заглянул мне в глаза, что сердце мое оборвалось. Он не переживал, что я могла пострадать, волновался только, как бы я не заявила в полицию. И ради Ингрид он готов был меня просить — гордый Ингольв, который не просил ни о чем и никогда!

— Спасибо, хоть не стал лгать, что бросишь ее, — произнесла я с иронией. И, будто бросаясь с головой в море: — Ингольв, я хочу уйти.

— Уйти? Куда уйти? — не понял он.

— Куда-нибудь, — проговорила я легко, словно речь шла о каких-то мелочах. — От тебя.

Раздельное проживание по взаимному согласию — это выход. Права мужа при этом по-прежнему будут всецело принадлежать Ингольву, но можно договориться, что он не станет ими пользоваться. В конце концов, что ему за дело до меня, когда у него есть Ингрид?

— Ты с ума сошла! — судя по кисло-сладкому запаху неспелых вишен, слова эти никак не умещались в его голове. — А как же хель?! И что подумают люди?

Я горько усмехнулась. Значит, первая мысль Ингольва была о хель, точнее, о том, что предпримут они, если мы с мужем будем жить порознь. Вдруг отберут дом, звание, должность? Разумеется, в наши семейные отношения или, скажем, в вопросы опеки над Валерианом ледяные вмешиваться не будут. «Людям — тепло, а хель — лед!»[37], как гласит известный принцип. А вот собственные подарки они вправе отнять в любой момент.

Смешок мой от Ингольва не укрылся. Муж нахмурился и резко сказал:

— Я против. Об этом не может быть и речи! А тем более сейчас, когда… — он оборвал свою речь, будто спохватившись, и нервно хрустнул пальцами. — В конце концов, подумай о сыне!

— Два года, — произнесла я тихо. Тошнота накатывала волнами, то отступая, то подбираясь к самому горлу. — Целых два года я думала только о нем. Когда ты бегал за каждой юбкой, когда позволял своему отцу и даже слугам меня унижать, когда запрещал мне заниматься тем, что составляет смысл моей жизни. Я думала только о том, что не могу оставить Валериана. А потом оказалось, что ты легко и просто можешь отобрать его у меня и так. И я ничего, ровным счетом ничего не могу с этим поделать!

Я чувствовала, что меня трясет. Все невысказанные слова, все невыплаканные слезы вытекали наружу, как гной из вскрытого нарыва.

«Бабушка была бы недовольна!» — будто сказал внутри меня наблюдатель, неодобрительно цокая языком. А мне было все равно… Можно терпеть, заталкивая вглубь боль, обиду, гнев. Можно ломать себя — и улыбаться. Но только до определенного момента, когда до предела сжатая пружина наконец распрямится.

Побагровевший от гнева муж встряхнул меня за плечи, да так, что клацнули зубы.

— А ну, перестань! Перестань, слышишь?! Как ты вообще могла так обо мне подумать?! Подумать, что я его там брошу? — Ингольв смотрел на меня с почти детской обидой.

Я, разумеется, не сдержалась.

— Почему я не должна была верить? Ведь Фиалка…

— Я не виноват в том, что случилось с Фиалкой! — заорал он, чуть не брызгая слюной. — И мне надоело, что ты постоянно делаешь из меня крайнего! Она простудилась и умерла, при чем тут я?!

— При том, что ты не позволил мне заниматься аромагией, — голос мой звучал тихо и устало. — Я могла бы ее спасти…