Аромат изгнания

Мне одиноко, Муна, мне так одиноко! Я не мать и ненавижу этого ребенка. Я живу, но это не жизнь. Я приручаю судьбу, чтобы она была не так жестока в следующий раз. Я не жена и не знаю, почему Жорж так держится за меня.

Я взяла себя в руки и сумела улыбнуться.

– Я так хочу все делать правильно, Муна, что иногда мне бывает страшно.

– Луиза, ты чудесная! Мы все тебя любим. Ты сокровище!

Она крепко обняла меня. Мне хотелось плакать, ведь я-то знала, что я не сокровище. Просто камешек, недостойный даже быть подобранным на пляже Хагиара.

Саламе слишком скоро вернулись в Египет. Теперь мы втроем махали им, провожая взглядом увозившую их машину. Потекли дни, похожие друг на друга или почти похожие, Луна и я, одни на свете, жили, прильнув ухом ко времени. Когда мне становилось невыносимо сидеть взаперти, я гуляла по Алеппо. Я любила заходить в лавку Ары Назаряна, старого армянина, у которого я покупала журнал «Базмавеп». Он обожал Луну.

– Какая же она красавица. Вылитая мать, – говорил он.

Я притворялась идеальной матерью, качала ее на руках, ласково с ней говорила. Когда я произносила при Аре ее имя, мой голос был липким от сиропа. Она смотрела на меня блестящими глазами, словно хотела сказать: «Ты любишь меня, мама? Ты меня любишь?»

Все хорошо. Я нормальная.

– А ваши родители, Луиза? Как они, должно быть, гордятся!

– Гордятся, да. Но они живут в Египте и видят ее нечасто.

– Как жаль, что они не в Алеппо и не видят, как растет их внучка! Она такая чудесная!

Я отворачивалась, чтобы он не увидел, что каждое его слово лезвием вонзается в мою боль. Я укладывала Луну в коляску и ссылалась на необходимость сделать покупки, чтобы уйти, не дожидаясь других вопросов. Я шла наугад по знакомым улицам, выискивая эмоции на фасаде дома, в улыбке ребенка, в лице старика. Когда мне удавалось уловить хоть одну, я пыталась составить букет душистых слов, но чаще ничего не получалось, и я останавливалась на углу улицы, чтобы перевести дух, равнодушная к плачу Луны, которая торопила меня вернуться в карусель жизни. Я шла дальше тяжелой поступью, поглощенная мучительным сомнением, рождавшимся оттого, что я никто и ничто, всего лишь мимолетная сущность, затерянная между двумя равнодушными мирами. Прошлым и будущим, раем и адом. Я все время видела, как удаляется моя душа, державшаяся на тонкой ниточке, точно воздушный шарик, который сжимала в своей ручонке Луна. Улицы Алеппо служили ларцом моим безнадежным мечтам. Я обходила город, залитый сухим солнечным светом. Поворачивала назад, когда плач Луны слишком сильно нарушал мой покой. Пора было домой. Вернуться в большую квартиру, уложить Луну в колыбельку, попытаться ее угомонить – как всегда, безуспешно, – покормить ее и ждать, глядя на часы. Умыть лицо холодной водой, нацепить на него широкую улыбку, чтобы прогнать страхи. Играть свою жизнь перед публикой, повернувшейся ко мне спиной, читать текст, который я впервые видела. Слышать свой голос, не узнавая его, произносить чужие слова. Кинуться к двери, услышав, как поворачивается ключ, и обнять Жоржа с радостным видом.

Шел 1920 год, мне едва исполнилось девятнадцать. От Ары Назаряна я узнала, что в Севре был подписан договор между Антантой и Турцией, предоставивший Армении обширную территорию. Я не смогла удержаться от слез. Мне вспомнились разговоры деда с Жилем. Жиль был тогда еще ребенком, но часто задавал деду вопросы о политике, и они вместе говорили о том, что когда-нибудь на карте появится независимая Армения. Как они были бы счастливы!

Луна сделала свои первые шаги однажды в пятницу, когда я лежала в постели. Я углубилась в себя, изнемогая под грудой вопросов, на которые у меня никогда не находилось ответов. Я услышала, как скрипнула дверь, и вдруг увидела Луну, она стояла в проеме и смотрела на меня блестящими глазами. Она прошла весь этот путь, чтобы найти меня, и улыбалась мне. Это меня всколыхнуло. Я вышла из оцепенения. Она дошла до кровати и протянула ко мне ручонки. Я заставила себя встать и наклонилась, чтобы поднять ее.

Я срываю цветок…