Артем Гармаш

— О господи! — не выдержала наконец Ивга Семеновна. Остановилась и высвободила свою руку, — Если бы вы только знали, Павло Макарович, какой вы нудный человек! Вечно в чем-то копаетесь. Ведь догадываетесь уже. Почти знаете. Чего же вам еще нужно от меня? Чтобы собственной рукой расписалась? Вам это нужно? Чтоб облагородить свою подлость! Ну, так знайте: да. Факт! Был у меня в ту ночь. Хватит с вас?

— О, абсолютно! Целую ручки!

XVIII

Когда Павло с Ивгой Семеновной пришли к Гмыре, хозяева были уже дома. И у них были гости — Чумак Трохим Остапович с женой, говевшей вместе с Гмырихой. Говельщицы своей набожностью и определяли сейчас общее настроение в хате Гмыри. Только что исповедовавшись у отца Мелентия, в необычном для себя состоянии безгрешных праведниц (хоть на сутки), сидели они у кафельной печки в натопленной до духоты «зале», негромко переговариваясь между собой и с мужьями, пившими чай в углу под образами. Из уважения к говельщицам и из сочувствия к их сегодняшнему вынужденному голоданию оба — и Гмыря, и Чумак, — чтобы не привлекать к себе их внимания, старались есть как можно тише: не хрустеть, откусывая сахар (оба любили пить чай вприкуску), не прихлебывать громко с блюдец. Точно так же деликатно вела себя и невестка Лукия, прислуживавшая им за столом: ходила по комнате едва касаясь ногами пола.

К концу ужина и пришли Павло с Ивгой Семеновной. Но еще до их прихода женщины успели наговориться о ней.

Чумаки жили близко от имения Галагана, а Трохим Остапович даже лично был знаком с ним еще с давних времен. Вот и нашлось у него кое-что порассказать про новую ветробалчанскую учительницу и ее романтическое прошлое. Поэтому не удивительно, что встретили ее сейчас в хате с повышенным интересом и подчеркнутым уважением. Ведь не какая-нибудь вертихвостка поповна или там дьячкова дочь, а такого большого барина полюбовница! Но как раз это обстоятельство и сковывало всех, разговор с нею в тот вечер никак нельзя было назвать непринужденным.

Прежде всего, конечно, пришлось Павлу рассказать все, что знал о Корнее Чумаке. Ведь ради этого старик Чумак и не поехал из церкви домой, а остался ночевать у Гмыри. О том, что Корней в Славгороде, родители знали. Дошел слух к ним, на Чумаковские хутора, и о вооруженном столкновении гайдамаков с Красной гвардией в Славгороде на этих днях. И совершенно понятной была их тревога за сына и радость теперь, когда они узнали от Павла, что он здоровехонек. Вчера только виделись. Шлет поклоны. А лично явится разве что на святки.

Чумак с сожалением покачал головой.

— Святки святками. А оно и сейчас не помешало бы ему показаться на хуторах. Да хорошо бы не одному, а хоть с десятком своих казаков. Чтоб почувствовали наши голодранцы.

— А разве есть потребность? — спросил Павло.

— Да нет, я не в том разумении, чтоб сразу всыпать которому. Пока хотя бы постращать.

— Их постращаешь! — с возмущением поддержала Чумачиха. — Сирыка Ивана или Сидора Люшню? Им и порка не поможет. Давно тюрьма по ним плачет. Будь они…

— Да ты же говеешь, сестра! — полушутя напомнил Гмыря. — Хотя бы сегодня язык попридержала.

— За таких разбойников бог простит. Кто же, как не они, народ мутит на хуторах? И на нас натравливают.

— А ты наперед не переживай, — успокоил Гмыря сестру. — Авось бог не допустит. Каждый пост ведь говеем. Да и власть обижать не даст. Так, Павло Макарович?

— Э, что там наша власть! — безнадежно махнул рукой Чумак. — Не оченно я на нее надеюсь. Царизм вон на трех китах стоял — и то рухнул. А наша Рада… сама себе рады не даст[3].

— В этом и беда наша! — недовольно сказал Павло. — Прямо-таки национальная беда: не верим в свои собственные силы. Да откуда вам знать, Трохим Остапович, что она сама себе «рады не даст»? По своей Чумаковке судите?

— А хотя бы и так. Разве наша Чумаковка исключение среди других сел?

— Не исключение, а отличие имеет большое, хотя бы и от Ветровой Балки, — сказал Гмыря. — Помещика у вас своего нет. Вот в чем ваша беда сейчас.

— Чего нет, того нет. Ведь мы не из мужиков-гевалов, — самодовольно сказал Чумак. — Казаки с незапамятных времен. Крепостничества никогда не знали.

— Ну и будьте довольны этим! — с ехидцей сказал Гмыря. — А мы знали. Мы из крепостных. Мужики! Чего только не натерпелись в крепостничестве! Моего прадеда Никифора Гмырю не раз секли розгами на конюшне! Каждый год, почитай. И всегда на рождественские святки…

— Впервые слышу! — удивился Павло.

— Да разве раньше… — немного смутился Гмыря. — Это теперь уже поумнели — не стали стыдиться своих предков. И даже — чем хуже, тем лучше.

— Но почему же именно на рождество пороли? — спросила Ивга Семеновна.