Артем Гармаш

Артем вернулся не скоро: пришлось переждать много больных. Рана заживает хорошо. Фельдшер Иван Никифорович обещает к рождеству снять повязку. Видно, поэтому был веселый и более разговорчивый, чем всегда. Это подавало Орисе какую-то надежду. Но жаль, очень торопился — не успел зайти в хату, как попросил у матери поесть чего-нибудь. А не станешь же вот так, ни с того ни с сего, при всех расспрашивать про Грицька. А сам Артем, как видно, не имел намерения возвращаться к этой теме. Больше того, во всем его поведении — по крайней мере так казалось Орисе — было заметно, что именно этого разговора он сейчас всячески избегает. Тогда Орися наконец решилась. Когда Артем, позавтракав, стал одеваться, Орися, помогая ему, тихо спросила:

— Что ты вчера не договорил мне про Грицька? Оставил на утро?

— Ничего не оставлял, — ответил Артем.

— А почему же ты сказал: «Утро вечера мудренее»?

— Ну… — замялся парень, — не обязательно так буквально понимать эту пословицу. Может быть, я не очень кстати ее употребил. А вообще… — рассердившись на себя за свою беспомощность, добавил Артем, — ты прости меня, Орися, но, если уж говорить откровенно, не гожусь я в посредники в таких делах. Да и есть ли в этом надобность? Вот придет сам, его и расспросишь обо всем, что тебя интересует или беспокоит. И меньше об этом думай. Найди какую-нибудь работу.

До полудня помогала матери стряпать. Потом вымыла Софийке и Федьку головы, прокатала им чистые рубашонки. После обеда немного почитала. Еще до болезни взяла в библиотеке «Какдашеву сім'ю» Нечуя-Левицкого и не успела прочитать. А вчера уже прибегала Галя Пивненко за книжкой. Орися пообещала дочитать и сегодня обязательно отдать. Но дочитать не удалось. Помешал неожиданный гость.

Павло Диденко перед отъездом из села, зная, что сейчас Артема нет дома, решил зайти к Гармашам. Еще вчера на такой счастливый случай он не рассчитывал. Поэтому ночью, вернувшись от Гмыри, написал Орисе большое письмо, надеясь как-нибудь передать ей. Ну, а теперь отдаст собственноручно. Ведь все равно, хоть и зайдет, хоть и увидится, но наедине вряд ли удастся поговорить, да, возможно, это и лучше. Ведь что такое слово? Воробей, вспорхнул — и нет. А письмо не один раз прочитает, пока наизусть не запомнит. Какая девушка, если она не ханжа смолоду, откажется от сладостной утехи читать и перечитывать пламенное и поэтическое объяснение в любви?! Если, конечно, не переступать границ, как это, к сожалению, случилось уже с ним однажды. На этот раз в письме Павло был куда более сдержан, чем в ту августовскую ночь, когда гостил у родителей и, провожая после спектакля Орисю домой, уговорил ее постоять с ним возле перелаза. Под свежим впечатлением от спектакля, в котором он впервые увидел и услышал Орисю в роли Наталки-Полтавки и был восхищен ею, именно в тот вечер и облеклась в конкретные формы в его воображении давнишняя неясная мечта о собственном уютном уголке «сельской идиллии», где время от времени можно было бы укрыться от повседневной городской суеты. Вот об этом он и завел разговор тогда, возле хаты. Лучше было б не заводить. Только и добился, что вызвал негодование у девушки. И всю дорогу, до самой школы, растирая отерплую после пощечины щеку, он издевался над собой: «Так тебе и нужно, недотепа! Кретин несчастный, сразу за пазуху полез. Вот и получил по заслугам». А на другой день должен был специально идти к Гармашам — просить у Ориси прощения. Ибо никак не собирался оставлять свои намерения в отношении девушки и надежды на успех не терял. Он был не из тех, которые, потерпев поражение, опускают руки. Не удалось на этот раз — значит, не сумел. Не той тактики держался. И, наученный горьким опытом, сейчас, в письме, Павло изменил тактику: говорил не столько о пылкой страсти своей к ней, сколько о родстве душ. О «свободной любви» — как одном из завоеваний революции — боялся уже и заикнуться. Правда, и таких слов, как «женитьба», в письме тоже избегал. Обходился очень туманными, хотя и весьма поэтичными, словами, ни к чему его не обязывающими. Но и от нее сейчас ничего конкретного не требовал. Просил только об одном — чтобы за время, пока будет в разлуке (возможно, и надолго!), не совершила непоправимой глупости. Яснее из осторожности не писал, считал, что и так поймете А не поймет, тоже не беда: мать растолкует. Ибо матери Павло решил сегодня обязательно «проговориться» (и уж не намеком, как вчера) о романтических похождениях Грицька в Славгороде.

Сразу после обеда, не ожидая, пока подъедут сани (Рябокляч обещал прислать своих лошадей — отвезти его на станцию), Павло заторопился к Гармашам. Туда и велел кучеру заехать.

Когда Павло пришел к ним, дома были одни женщины. Мотря спала. Обстановка, на какую Павло и не рассчитывал. Весело поздоровавшись с тетей Катрей и Орисей, он, помня, что в хате сыпняк, отказался снять пальто, отговорившись тем, что ненадолго, и только расстегнулся.

— Но хоть ненадолго, а не мог не зайти! — добавил он, садясь на лавку возле Ориси.

— Спасибо, что не забываешь, — сказала Гармашиха.