Артем Гармаш

— Разве об этом может кто-то рассказать! Коли я и сама даже… Словно сон страшный! И как я после сюда, в Поповку, доплелась! А куда ж было еще! Уж хотя бы в родной хате разродиться, при родной матери…

Наступило долгое и тяжелое молчанье. Наконец очнулся Артем от раздумья. Ругнул Варвару, на этот раз покрепче, сказал, что обязательно сходит к ней. И уже не как Левко, а без предупреждения всыплет ей. Но Христя сказала, что этого делать не следует. Осела грязь. Брехня есть брехня. Поболтали языками в Поповке, да и замолкли. Самим теперь совестно за себя. Еще с каким уважением относятся к ней теперь! А Варвару за порядочную не считают: врунья, клеветница. Но Артем все еще не мог понять. Такие закадычные подруги были. И на́ тебе! Что приключилось? Не может быть, чтобы без всякой причины.

Христя не решалась говорить. Потом подумала, что, не зная того случая с Варварой, никак нельзя понять ее поведение. Поэтому неизбежно полезут Артему в голову подозрения всякие и догадки о причине вражды. К тому же и неверные. И Христя рассказала ему все.

Случилось это, когда возвращались они из Таврии домой. Ехали поездом — товарняком, четвертым классом. Кроме них, хорольцев, были в вагоне и миргородцы, решетиловцы. И вот как раз когда подъезжали к станции Решетиловка, и случилось это. Уронила одна из женщин в суматохе деньги — весь свой заработок. А Варька увидела, возьми да и наступи ногой, словно бы невзначай. А тут уже и поезд замедлил ход. Так бы и ушла та, горемычная, не принесла бы родителям заработок за целое лето, если бы все это не произошло на глазах у Христи. Сначала она подумала, что Варвара и впрямь невзначай сделала это, и сказала ей тихонько: «Варя, ты на что-то наступила ногой». Но Варвара сделала вид, что не расслышала, хотя и покраснела, стала пунцовой. Только тогда Христя поняла все. От неожиданности словно окаменела. А тут и поезд остановился. Тогда она наклонилась и выхватила из-под ноги у Варьки узелок — завернутые в носовой платок, как видно, бумажные деньги. И успела еще той разине отдать. С перепугу (запоздалого, правда) бедняга даже обомлела, хоть и держала уже узелок свой в руке.

— Ну, а с Варварой, — немного помолчав, закончила Христя, — мы уже и не глянули друг на друга. Так и до Ромодана доехали. И со станции опосля домой уже порознь шли. Четыре года прошло, а словно вчера это было, так ясно все помню! Иду по большаку домой одна-одинешенька, насилу ноги несут меня, и из-за слез света белого не вижу. Будто с похорон возвращаюсь. Одну из лучших своих подруг похоронила. У казенного колодца остановилась воды попить. Как глянула в ведро на себя, ужаснулась — так распухло лицо от слез. Ну разве ж можно с таким лицом в село идти! Просидела в подсолнухах под селом до вечера. И уж тогда огородами пробралась к своему двору, в хату, а дома еще горшее горе…

— Какое горе? — встревоженно спросил Артем.

— Нет, не буду! За одним разом все равно всего не рассказать! Лучше ты о себе расскажи. Отвоевался, вижу.

— Не совсем! — Он рассказал ей о своих планах. Думает до Харькова добираться. На свой завод. В заводскую Красную гвардию.

— Выходит, ты в нашей Поповке проездом?

— Проездом, но намеренно. Хочу с сыном своим познакомиться.

— Ну что ж, тогда идем в хату! — она уже за кол плетня взялась, чтобы перелаз переступить, как вспомнила вдруг: — А пряники мои?! — И уже хотела возвращаться в лавку, но Артем не пустил.

— Да у меня в мешке целый узелок гостинцев для Василька, От бабуси Гармашихи. Обойдемся!

Когда были уже возле дверей, Христя вдруг остановилась.

— Но только давай, Артем, наперед договоримся: ни о какой бабусе не говори ему. И сыном не называй.

— А еще чего?! — нахмурился Артем.

Будто не замечая его иронии, Христя спокойно объяснила:

— Потому как наши девчата, сестренки мои, считают отчима Василька родным отцом его. Пускай так и считают. Чтобы потом как-нибудь ненароком не проговорились. Да и сам Василько пускай уж с самых малых лет к одному отцу привыкает.

— Так к отцу, а не к отчиму!

— А это смотря какой отчим! — ответила Христя. И уж если зашел разговор об этом, не удержалась, чтобы не заметить Артему, что муж ее вовсе не дьяк. И незачем тут насмешки строить. До войны регентом работал в церковном хоре. Одновременно руководил хором в «Просвите». И ничего тут зазорного нет.

Артем извинился. Пообещал наперед не величать его дьяком. Пускай будет регент. Откровенно признался, что употреблял это слово не столько из неуважения к нему, как со зла и обиды на нее. Чего уж тут скрывать!

— Да если бы я хоть одну сотую долю того знал о тебе, что теперь знаю!..

— Сам виноват, почему был таким легковерным?

— Это правда, — согласился Артем. — А ты? Вот даже и сейчас никак не пойму, а ты никак объяснить не можешь: какая надобность у тебя была? Почему тогда так спешно в Славгород уехала? Даже письма от меня не дождалась. Переночевала, да и махнула…