Артюр Рембо

«Разрешение на ввоз тела», полученное в комиссариате полиции Шарлевиля, датировано четырнадцатым ноября. В этот день, около 9 часов утра, как рассказывает Луи Пьеркен, г-жа Рембо и Изабель были у отца Жиле, епископа Шарлевиля, и заказали ему на десять часов службу «по высшему разряду».

Отец Жиле, — продолжает наш рассказчик, — на это заметил, что одного часа слишком мало, что подобные церемонии не совершают на скорую руку, и добавил, что он был преподавателем Закона божия у Артюра и сохранил о нем наилучшие воспоминания, а потому был бы очень рад, если бы можно было пригласить на похороны кого-нибудь из прежних друзей Артюра и товарищей по учебе. Тоном, не допускавшим возражений, г-жа Рембо ответила, что «это не нужно, не извольте беспокоиться». Погребение состоялось в 10 часов утра того же дня, похоронная процессия была организована «по высшему разряду», но гроб сопровождали всего два человека: г-жа Рембо и Изабель.

Смета похоронных расходов, хранящаяся в Музее Рембо, действительно сообщает о присутствии пяти певчих, двадцати девочек-сирот, которые несли свечи, и хора из восьми мальчиков. За все было уплачено 528 франков 15 сантимов. Можно представить себе, в какой суматохе и спешке были собраны все эти люди. Сестра Эрнеста Мило, г-жа Летранж, рассказывала Вайану, что органист, ее муж, играл Dies irae. Церемония была назначена на половину одиннадцатого, а предупредили их об этом в девять утра. «Люди еде-еле успели одеться, — замечает он. — Мы спрашивали себя, кто же мог так рано уйти из жизни в семье г-жи Рембо?»

Точно так же, видя, что за пышным катафалком, продвигавшимся к кладбищу по Фландрской улице, почти никто не идет, прохожие гадали, чья же кончина могла быть обставлена так значительно и одновременно так скромно. Газеты не сообщили ничего ни в этот день, ни на следующий.

Священник произнес над могилой последние слова, и обе женщины, не сказав ни слова, развернулись и пошли домой. Изабель оплакивала брата, которого так любила; она оплакивала и себя саму — ее жизнь потеряла смысл. Г-жа Рембо плакала меньше, но и у нее болело сердце. Она любила его, своего Артюра, она любила его всегда, больше всех остальных детей. Он был своенравным и взбалмошным, но в конце концов его безукоризненная честность и верность данному слову, уважение к мнению другого и желание собственным трудом достичь достойного положения в обществе были унаследованы им именно от матери.

Много лет спустя она напишет свое прощальное слово о нем. Этот маленький текст очень показателен — он объясняет то удивление и оторопь, которую вызвало у нее известие о том, что на Вокзальной площади Шарлевиля началось сооружение памятника ее сыну. Не будучи уверенной в том, что все это не злая шутка, она отказалась присутствовать на церемонии открытия памятника в июле 1901 года. Другой причиной, по-видимому, было то, что на этой церемонии, возглавляемой мэром Шарлевиля, щеголял как на балу Фредерик, с которым она была в ссоре. Вот этот небольшой отрывок из ее письма к Изабель от 1 июня 1900 года:

Я выполнила свой долг. Мой бедный Артюр, который никогда ничего у меня не просил и который своим собственным трудом, блестящими способностями и примерным поведением нажил себе состояние, никогда никого не обманывал. Скорее наоборот, из-за своей честности он часто проигрывал в деньгах, и многие по сию пору должны ему — мой милый мальчик был щедрым, это уж известно всякому.

Он покоится недалеко от кладбищенских ворот под обыкновенной каменной плитой. Мать присоединилась к нему в 1907 году («Пусть мой гроб будет стоять по левую руку от моего бедного Артюра и по правую от моего милого отца и дочери Витали», — завещала она.), а Изабель — в 1922-м.

С тех пор к могиле, к двум одинаковым, как братья-близнецы, плитам, на которых выбиты имена Артюра и его родственников, идут люди, приехавшие издалека, и несут цветы…

Рядом высится огромный тис, и ветер, колышущий его ветви, рассказывает поэту о своих скитаниях.