Артюр Рембо

Все, кто знал Бретаня, превозносили его музыкальные способности — он одинаково хорошо играл на скрипке, альте, виолончели и охотничьем рожке. Его карикатуры, героями которых чаще всего были священники — Рембо глаз не мог от них отвести, — также были великолепны. Это был самый настоящий «пожиратель святош», и его даже в шутку называли отец Бретань, Первосвященник и Магнус Сакердос[33], что не мешало ему увлекаться мистикой и оккультными науками. Но больше всего юного почитателя привлекал его интеллектуальный анархизм: он готов был в клочья разнести любой вид диктата — догму ли, правило, установление, что, однако, не мешало ему быть превосходным чиновником. Делаэ, который хорошо его знал, пишет: «Факультеты и академии он считал учреждениями репрессивными, с ними следовало бороться; и раз уж он говорил — в те редкие моменты, когда вынимал изо рта трубку, — что иные знаменитые врачи ослы по сравнению с иными деревенскими «костоправами», то не следует удивляться, что ему доставляло величайшее удовольствие наблюдать за тем, с каким рвением наш юный поэт ниспровергает принципы, сокрушает устои, попирает традиционное и глумится над «достойными людьми» и папой Римским»¹⁸.

Бретань сыграл важнейшую роль в интеллектуальном развитии Рембо, который именно в этот период становился все более и более нетерпимым.

С виду наш герой совсем не изменился, но это был уже другой человек. Это был все тот же хорошо одетый, вежливый мальчик. Внешне он все еще оставался ребенком: пухлые щечки, розовая кожа и волнующие, ангельские, пронзительные глаза-незабудки. Именно для Делаэ они и были прежде всего ангельскими: «Брюнет с голубыми глазами, причем голубыми по-разному; они то светлели, когда он мечтал, то чуть темнели, когда напряженно думал, когда искал, вглядывался в неизвестное, и его мысленный взор видел так далеко, что веки, как у кошки, смыкались, а длинные, шелковые ресницы немного дрожали, и голова оставалась в томной неподвижности»¹⁹.

В коллеже Рембо не фрондировал, но всегда был уверен в себе. Делаэ настаивает, что он был робким, и из-за каждого пустяка его лицо заливала краска, однако к первому классу он уже стал достаточно сильной личностью, чтобы с ним считались. «Говорят, он был робким, — пишет один из тогдашних учеников коллежа, которому мы уже не раз давали слово, — но мы помним его безапелляционный, даже наглый, должен заметить, тон; мы помним, как уверенно он разговаривал с учителями, с директором, мы помним, как он любил разыгрывать своих товарищей».

Мы уже говорили о его беседах с отцом Вильямом, учителем истории. Он поддразнивал и другого священника, отца Жозефа Жиле, но тут ему приходилось быть более осторожным, поскольку святой отец был крайне раздражителен. Однажды, рассказывает все тот же безымянный ученик коллежа, когда какой-то экстерн из Мезьера спросил его, не потому ли валюта Ватикана не имеет хождения во Франции, что папа — фальшивомонетчик, он побледнел, в ярости запахнул свою бархатную мантию и вышел вон, воскликнув: «Здесь оскорбляют мою веру, я ухожу!» Директору потребовалось все его дипломатическое искусство, чтобы замять инцидент.

Соученики считали Рембо «классным парнем», и не только потому, что он был первым по успеваемости; но и потому, что он умудрялся быть таковым, не будучи подлецом и подхалимом. Кроме того, он всегда был готов помочь. Он даже сумел открыть нечто вроде книжной лавки, продолжает наш безымянный свидетель. За небольшое вознаграждение он брался найти в городе любую книгу, какую пожелаешь. Частенько он убивал одним выстрелом двух зайцев — покупал сначала другую книгу, не ту, которую его просили, и прочитывал ее за ночь, не разрезая страниц. На следующий день он книгу возвращал под тем предлогом, что ошибся и менял на ту, которая на самом деле была нужна заказчику, но и она попадала к последнему только после того, как ее прочитывал Рембо.

Число книг, которые он мог проглотить за несколько месяцев, огромно: он брал книги у директора, у Изамбара, у Деверьера, у Бретаня… С равным усердием он брался за философию, социологию, политику, сочинения Тьера, Минье, Токвилля, Эдгара Кине, Прудона, Луи Блана… не говоря уже о классиках и поэтах; не забудем и Библию, к которой он регулярно обращался.

В разного рода проделках, чаще всего затевавшихся интернами, он участия не принимал — не забирался ночами в амбары, где хранились яблоки, или в шкафы для белья, принадлежавшие директору или его супруге с дочерью, не «ходил в гости» к воспитанницам соседнего монастыря, не заглядывал в кафе «У Дютерма» на Герцогской площади.