Артхив. Истории искусства. Просто о сложном, интересно о скучном. Рассказываем об искусстве, как никто другой

«Красная конница» – одна из самых известных живописных шарад Казимира Малевича. В смысле разнообразия версий того, что хотел нам сказать автор своим произведением, ее бьет разве что «Черный квадрат». Среди искусствоведов отчего-то принято подходить к этой картине с рулеткой и калькулятором. Тестировать линию горизонта на соответствие правилу золотого сечения (если что, соответствие это практически идеально). Считать красноармейцев (три группы по четыре всадника). Находить «подозрительные» совпадения (трижды четыре – двенадцать, и, надо же, именно двенадцать оттенков имеет в разрезе земля!). Наделять числа глубоким символическим звучанием (три – как три богатыря – символ стихийной силы; четыре – символ порядка, свидетельство того, что революция – это «управляемое стихийное бедствие»; двенадцать – это и вовсе универсум; и т. д. и т. п.). Весь этот математический анализ – занятие настолько же увлекательное, насколько и пустое. Малевич был интуитивным гением, если он и наделил свое полотно столь изобильной нумерологией, то ненамеренно.

Не вносит ясности и дата создания «Конницы». Сам художник датировал ее 1918 годом, хотя эксперты единодушно считают, что она была написана намного позднее – между 1928 и 1932 годами. Зачем Малевич сжульничал? Возможно, из «харчевых» соображений. «Красная конница» – единственная его абстрактная работа, признанная и одобренная вышестоящими.

Так или иначе, картина была написана уже после того, как роман Малевича с советской властью испустил дух. Возможно, даже после отсидки в «Крестах» по обвинению в шпионаже. Выходит, ключ к единственно верной трактовке все-таки следует искать с обратной стороны холста.

«Скачет красная конница из октябрьской столицы на защиту советской границы» – это можно было принять за чистую монету в 1913 году, когда Малевич работал в издании «Сегодняшний лубок». В 1930-е подобное авторское уточнение выглядит совершенно ерническим. Это был абсолютно бесстрашный человек, заискивать перед властями ему было ни к чему. Разочарование, горький сарказм, ощущение близости финиша – вот стежки тонкой красной линии, которая пронизывает эту беспощадную картину.

Малевич и «поддельный» импрессионизм

В 1928 году творческой деятельности Малевича исполнялось 30 лет – в Третьяковской галерее началась подготовка к его персональной выставке. И Малевич, увлеченный теоретик, педагог и проповедник абстрактного искусства, захотел преподнести это событие как главную наглядную лекцию о самом важном. Его не интересовали точные даты и собственные отдельные достижения в виде признанных картин и циклов, нужно было успеть высказаться. Российский искусствовед Александра Шатских сравнила работу Малевича над выставкой с тщательно подготовленным и модным в современном музейном пространстве кураторским проектом. Но, в отличие от современных кураторов, у Малевича, помимо центральной идеи, было огромное преимущество: он мог сам дописать недостающие картины, чтобы замысел обрел четкость, логику и убедительность.

Малевич всю жизнь отстаивал стройную идею о том, что супрематизм явился очевидным продолжением идей и принципов импрессионизма, и свой личный художнический путь отсчитывал от первых импрессионистских этюдов, сделанных в Курске в начале 1900-х.

Для персональной выставки, посвященной 30-летию творчества, десятка небольших этюдов, сохранившихся с той поры, было маловато. Тогда Казимир Северинович создает сложные, колористически насыщенные и технически совершенные картины в подтверждение своей теории – и подписывает их то 1903, то 1904, то 1910 годом.

«Они слишком хороши, чтоб быть настоящими», – засомневались искусствоведы лет 40 спустя. «Если это правда, то почему такого яркого импрессиониста, каким был Малевич в начале 1900-х, не приняли в училище живописи?» – подтверждали они догадки друг друга, складывая пазл из фактов биографии художника. «Такой мазок и такая композиция могли возникнуть только после супрематизма», – сошлись, наконец, исследователи и переписали на музейных шедеврах даты, накинув на многие больше 20 лет.

Ecce Homo

Ни картины Малевича, ни его теоретические труды не объясняют перманентно бурлившего вокруг него сектантства – тут не обойтись без попытки составить «предметный» портрет в духе Серова и Репина.

Нет сомнений, что Казимир Малевич обладал могучей харизмой. Необразованный, завораживающе косноязычный, он, что называется, умел зажечь. В его корявых словесных формулировках было столько энергии, что его эрудированные собеседники слушали его, раскрыв рты. Малевич был очень силен – ментально и физически. Много ходил пешком, выжимал тяжеленные гири, любил рассказывать о том, как здорово в молодости он бился на кулаках. Впрочем, нельзя не упомянуть еще одну известную его черту: Малевич любил приврать и не был обделен чувством юмора.

Он был честен и последователен в своем отношении к «харчевому делу»: практически всю жизнь едва сводил концы с концами и никогда не унывал. Впрочем, аскетом он не был.