Арзамас-городок

Она очнулась, взглянула на мужа, вспомнила, что он рядом. Легкая улыбка тронула ее накусанные яркие губы.

— Я подумала, что когда-нибудь опишу венчание, свадьбу и все, чем полна невеста… Я о целительности искусства подумала…

— В такой-то час о спасительном мире искусства… — с раздражением подумал про себя Разумник Васильевич. — Какая она далекая от меня в своей юности, далекая и хрупкая, не сломалась бы. Будет так жаль…

2.　

Разными слухами полнился уездный Арзамас. Но что там доподлинно произошло в Петербурге 14 декабря этого двадцать пятого года?

Ступин не выдержал и отправился к городничему Бабушкину. Как-то покумились они, и вот теперь к Егору Степановичу можно было зайти в служебный кабинет без особых церемоний.

Городничий еще ничего достоверно не знал, мерил кабинет широкими шагами бывшего военного. Остановился у окна, побарабанил жирным пальцем в раму — заиндевелое, с синим отливом стекло глухо отозвалось. Плотный, в широком мундире обернулся и побагровел широким лицом. Брань начинал он всегда с любимого словечка покойного императора Павла I:

— Ракалии! И кто это зловредные слухи разносит по городу?! Шептуны подколодные… Квартальный Белкин намедни донес, весь базар шепчется — о чем таком? Ну, а тебе, Александр, что я скажу. Время обо всем явном и тайном скажет, да-с…

Александр Васильевич пожалел Бабушкина:

— На нет и суда нет. А я от Рафаила своего наслышан. Сказывал сын, что прибыл в уезд какой-то офицер и в трактире Монахова распинался.

— Вот как! — городничий чуть не рявкнул в закрытую дверь.

— Прошка, опять спишь на часах, ракалия! Доставь сюда Монахова, жи-иво!

От Бабушкина академик пошел к стряпчему. С Зевакиным художник давнего знакомства не порывал — напротив, приязненно виделись часто. Семен Семенович заметно выделялся из среды уездных чиновников — умный, рассудительный, он являлся тем оселком, на котором пробовалась всякая новая мысль в Арзамасе.

Приятная неожиданность: к Зевакиным приехала из деревни дочь. Та самая Машенька, которой Александр Васильевич некогда пообещал явить на бумаге зайчика-попрыгайчика. А сталось, рисовал Ступин девочке и зайцев, и косолапых медведей, позже, как подрастала она, радовал Бовой королевичем, Синей Бородой… Застольные забавы — вот ведь как вышло — не прошли даром, полюбила карандаш и бумагу Машенька, так что уже и в нежные лета свои была часто замечаема среди учеников художественной школы академика.

Не ожидал, однако, в приемной художник увидел Марию Семеновну, она поливала герань в белом глиняном вазоне.

Со времени свадьбы Александр Васильевич редко и случайно встречал дочь стряпчего. У нее рос сын, передавали сторонние, что замужество дочери Зевакина не задалось, однако велика ли вера досужим болтунам!

Наблюдательный глаз художника сразу увидел, что Жукова, несмотря на годы и возможные нелады в семье, похорошела. Лицо ее стало каким-то одухотворенным, открытым, а во влажных больших глазах — в полутемной прихожей они казались черными, виднелся ум насмешливый, острый. По-прежнему хрупкая фигурка женщины делала ее легкой, по-девичьи грациозной.

Мария Семеновна обрадовалась академику, она тотчас заговорила его, пока он снимал шапку и бекешу.

— Да, несколько поживу у папа и вот что: снова стану ходить в вашу школу — рисунок у меня слабоват.

— Милости просим, мадам! — улыбался и хорошел своим смугловатым лицом Ступин. — У меня теперь первым в рисунке Гриша Мясников — талант самородный, несомненный. Садитесь рядом с ним. А почему с Гришей… Это у меня из академии. Там у нас слабенькие в рисунке уж обязательно присаживались к талантам, смотрели, как работает этот талант.

— Воспользуюсь добрым советом. Вы к папа? Пойдем-те же!

Из гостиной доносились пробные звуки клавесина, Ступин вспомнил, что дочери дома нет, и не сдержал себя:

— Не моя ли это дочушка крадет ваш досуг?

Жукова развела руками.

— На сей раз это не Клавдинька.

… В кабинете Семен Семенович раскуривал свою трубку: пахло ароматным турецким табаком.

Академик медленно опустился в широкое кресло у камина и начал напрямик:

— Семен Семенович, ты у нас главный самовидец… Как же так, какой выворот всему делу? Сказывают, дворяне, высокие военные чины противу царя в Петербурге. Ужели заговор был?

Зевакин старел. Стал поосанистей за последние годы, темные волосы его изрядно поредели, глаза чаще бывали задумчивыми. Посасывая трубку, остро взглянул на приятеля.

— Тебе надобно мое суждение — изволь. Я тут раскладывал как пасьянс… Заговоры у нас ведь всегда господа начинают, народ же бесплодно бунтует… Смешение мыслей пошло после того, как военные чины вернулись из Парижа с новыми ветрами в голове.

— Что же это за ветры?

— А ты что, забыл французскую революцию? Вначале Вольтеры и прочие умники-просветители, а потом баррикады, дорогая республика, кровавый Робеспьер… Но зато — свобода, на которую клюнула глупая чернь. Свободу она не получила: крестьянин как потел на полосе, так и потеет, а рабочий все в том же дымном цеху… Нувориши — эти да, дорвались до власти-сласти. Так что именно республиканские ветры надули головушки тем военным и иным статским.