Арзамас-городок

— Выходит, дело-то было серьезное. Заговор, значит?!

— Не без того, раз уж ружья и пушки заговорили. Милорадович, герой двенадцатого года, убит! Да мы скоро узнаем, объявит государь…

Зевакин встал, встал и Александр Васильевич. Стряпчий легонько приобнял гостя за плечи, дружески улыбнулся.

— Может, старого ренскова или домашней наливочки — давно мы с тобой не сидели у камелька…

— Нет, благодарствую! — рассеянно отозвался Ступин.

Но хозяин дома уговорил-таки гостя остаться и велел принести бутылку. Виноградное вино расслабило Зевакина, и он с нескрываемой грустью заговорил о своем фамильном:

— Добрый мой подруг… Хоть тебе я поплачусь: выдал я, грешник, дочь за богатого, думал уберечь дитя от вседневной нужды. У меня их, деток-то пятеро… С надеждой принесла к алтарю Мария чистоту свою, а муж скоро пренебрег ее чувствами…

Стряпчий прикрыл глаза ладонью, академик почувствовал, что надо уходить. А в узком коридорчике его перехватила Мария Семеновна.

— Ну, просветил вас папа? — дочь Зевакина заглядывала в глаза. — Он сегодня за обедом предвещал ваш приход. Да, вы не первый с этим!

— Не скрою мадам, любопытничал о подоплеке событий в столице. Слухи и те, и другие, но родитель ваш все изъяснил.

— Не хотите ли моего изъяснения, а, Александр Васильевич?

— А, что такое? — насторожился художник.

— Я уведу вас в гостиную, подруга моя ушла…

В гостиной Зевакиных всегда пахло мятой — запах этот уловил Александр Васильевич и как-то разом успокоился.

— Александр Васильевич, я знакома с вашим сыном, а познакомились мы на Выксе у генерала Шепелева, что надзирает за бывшими заводами купца Баташева, вы знаете… Я с мужем на Выксу приезжала. Рафаил Александрович был весел после вина, начал говорить комплименты… Теперь он меня озаботил.

— В чем же забота?

Жукова торопливо, нервно теребила конец гарусной индийской шали, что была накинута на ее плечи.

— Рафаил Александрович молод, горяч, а ему бы сейчас надо держать себя сдержанно. Как поняла, сошелся он с князем Шаховским. Вы слышали, конечно, о князе. Вернулся из Парижа майором, открывалась для Федора Петровича блестящая карьера, а он вышел в отставку, женился и приехал в свой Ореховец нашего уезда. Начал хозяйствовать с того, что сильно уменьшил оброк мужикам. Оно бы и хорошо, но каково это воздействует на соседних крестьян, в каком положении окрестные землевладельцы, кои такого же послабления своим крепостным дать не могут. Возможны осложнения, до губернии дойти может… Из самых добрых побуждений к вам, вашему сыну… Не набрался бы от Шаховского тех мыслей, кои, мягко сказать, к последствиям привести могут, а у вас школа… Первая провинциальная в России! Понимает ли вполне Рафаил Александрович ваше и свое высокое назначение…

Ступин с трудом не выдал наружно своей растерянности, своего внутреннего испуга. А как и правда помещики с письмом к губернатору, а то и в Петербург… А как сыск начнется — притянут князюшку, а там и ближних по духу, сейчас, после 14 декабря, всего жди. Ах, Рафаил, Рафаил… Как-то случайно, не намеренно вовсе, подслушал, как в классе сынок «крепакам» навевал о той же французской революции. Вот он чем горячит свою голову, ай-яй! Академик торопливо попрощался с Жуковой, скоренько оделся и вышел на улицу. К вечеру морозило, под ногами жестко хрустел пристывший снежок. День кончался, над засинелыми снегами на крышах домов поднималась жиденькая холодная заря.

… Доподлинно все открылось в самом конце месяца, когда в Арзамасе был получен, наконец, манифест нового царя Николая Павловича, которому дворяне и чиновники уезда присягали 27 декабря 1825 года.

Как только художник заполучил экземпляр манифеста от городничего Бабушкина, тотчас заторопился к себе домой, уединился в кабинете и начал чтение.

Читать мешали назойливые мысли: «Да, бунт, бунт произошел в Петербурге!»

Особо обращали внимание такие слова манифеста:

«… сей суд и сие наказание, по принятым мерам обнимая зло, давно уже гнездившееся, как во всем его пространстве, во всех его видах, истребить, как Я уповаю, самый его корень, очистить Русь святую от сей заразы, извне к нам занесенной».

Александр Васильевич отодвинулся от стола, сидел в кресле, стиснув на коленях руки. В воспаленной голове держалась одна мысль: «Подлинно, что у Зевакина ума палата — сказал, как в воду глядел. Масоны, масоны… Точно извне заразились. До чего дело дошло!»

3.　

Только за чаем, после обеда, Ступин и отводил душу в разговорах с женой. Все-то некогда. До двадцати ребяток у него в школе: ученики на полном пансионе, три раза в день их накормить — это сколько же хлопот для Екатерины Михайловны! Есть она, стряпуха, но ведь за всем досмотреть надобно, а главное закуп продовольствий, базар… Про самого что же говорить: уроки в классах, разъезды по всем ближним, а то и дальним трактам, то взять заказ на роспись сельской церкви и написание икон, то отвезти работы и получить расчет. Приглашают писать портреты… А сколь разной переписки с академией, с теми же помещиками. Постоянно приходится напоминать, чтобы платили за учение и содержание своего «крепака».