Арзамас-городок

Летом 1872 года Перов путешествовал по Волге и Уралу с тем, чтобы написать эскизы для задуманного триптиха о Пугачеве — Россия вспоминала события столетней давности — события третьей крестьянской войны еще помнились простым народом. Возможно, почти наверняка, пугачевскую тему подсказал художкнику Владимир Иванович Даль, с которого Василий Григорьевич писал в этом году столь выразительный портрет. Возможно, во время сеансов автор “Толкового словаря” русского языка вспоминал, как в далеком 1833 году он сопровождал Пушкина в то же Приуралье для сбора материалов о Пугачеве и посоветовал художнику “взять” интересную тему.

Из Нижнего Новгорода Перов и приехал в Арзамас. На этот раз он съездил в памятное Саблуково и Пиявочное озеро.

На Троицкой площади, близ прежнего дома Ступина, Василий Григорьевич спросил у первого встречного местожительство Ивана Свешникова.

Чистенький старичок в потертом сюртучке старого покроя расцвел голубенькими глазками. Вначале отозвался на вопрос:

— Да-с, господин Ступин не порадовался бы вывеске полицейского управления на своем доме… Зять Александра Васильевича, академик Алексеев, дом-от наследовал. Крепко он засел в Петербурге, вот и продал дом городу. Я, конешно, касательства не имею, но и так сказать: полиция наша много лет без своего пристанища обитала.[60]

— Как же, однако, сыскать мне Свешникова?

— А он, Иван Матвеевич-то, недавно, стал быть, мимо прошли. Предположение имею, что к столяру торопились. Рамы, знаете, для картин… Перехватить его можно вон там, на углу Попова переулка…

— Спасибо!

Свешникова нельзя было не узнать и теперь, через двадцать лет — очень уж размашисто ходил, а потом и буйны волосы на голове не поредели. Одет он был в белую русскую рубашку с широким ремнем.

После Иван Матвеевич рассказывал об этой встрече с “великим” Перовым:

— Где же сразу-то узнать, да и не чаял. Вижу, человек с худощавым темным лицом. Волосом черен, нос с горбинкой, густые усы, борода с проседью. Я его, Василия Григорича, только по темно-карим глазам и признал, по прищуру смешливому. Все мы у Ступина, рисуя гипсы, щурились, когда карандашом визировали… У него, у Василия, все как-то озорная смешинка — запомнилась!

Этот уличный разговор — сошлись они на перекрестье Прогонной и Попова переулка — начал Свешников:

— Столичного гостя сразу видно… Грянул с облаков друже Васинька Перов…

Художники пригляделись и радостно протянули друг другу руки.

— Василий Григорьевич, сколько лет, сколько зим… Вот уж истинно, что гора с горой не сходится, а человек с человеком рано или поздно обязательно встретятся. Вы как в наш славный град?

— По Волге плавал, да вот сюда и завернул по старой памяти.

— Так и славно! Спасибо, разуважили. А я тут к столяру, с рамами у него заминка. Что же… Прошу ко мне пожаловать…

Перов попридержал за руку старого приятеля — того самого, кто не раз в школе Ступина без всякого там сговора при случае защищал от наскоков того же Гусева.

Василий Григорьевич смешливо прищурился.

— Ты, Ваня, у нас ведь в школе за старшего был, Ступина иным разом заменял. Да ты и годами меня постарше… Нет, дорогой, я как приезжаю в губернский город, так музей ищу или уж иду на открытую домовую старину наглядеться. Служба отошла, но тут ты всем ведом, своди-ка меня в Воскресенский собор. Помню росписи Серебряковых… Работают они?

— В Саровский монастырь отец и сын ушли.

— Это они подвигом…

Свешников напомнил:

— Ты тогда, Вася, в Пияшное к отцу ушел… Свожу я тебя еще и в Рождественскую — наша знаменитость. Тон проектировал в готическом вкусе… Там настоящим чудом иконостас высотой в десять аршин — лебединая песня арзамасских резчиков. Девяносто мастеров с позолотчиками потрудилось в мастерской Федора Коринского. Скоро освящение храма…

— Добрую программу ты мне наметил, — порадовался Перов. Добро! А то ведь за стол потащишь… Знаю я вас, уездных хлебосолов!

— Да уж не без того же! — тряхнул кудлатой головой арзамасец.

Церковный сторож охотно впустил «знаменитого» гостя в загустевшую прохладу собора. Художники смиренно сняли летние шляпы и начали осмотр.

Иван Михайлович искоса следил за лицом старого приятеля и удивлялся тому, как Перов с каким-то открытым, детски чистым восхищением переходил от фрески к фреске, как внимательно припадал глазами к прекрасно написанным академиком Алексеевым образам Спасителя и Божией Матери.

— Какой храм, и как величественно представлена земная жизнь Христа… — с легким придыханием, опять по-детски простодушно, откровенно сказал Перов, когда они спускались по каменным ступеням высокой паперти.

На залитой солнцем площади стояли легковые извозчики, Свешников и предложил гостю проехаться вниз, на Рождественскую, но тот решительно сказал:

— К храму пойдем, Ваня, ножками, ножками…

И в церкви Василий Григорьевич больше молчал и только после, уже в притворе, обернувшись, еще раз углядев мерцающий золотом высоченный иконостас, сказал скорей для себя:

— Это же песня песней!.. Стиль рокайль — волшебное празднество! И это дело рук неграмотных, считай, мужиков. Ваня, сколько же в простом народе живет красоты…