Арзамас-городок

«Дорогой ютец Федор, прочел я в „Нижегородском листке“ об открытии водопровода, вспомнил героические труды Ваши, наши хождения по лесу вокруг „Мокрого“, лицо Ваше и речи, вспомнил все и радостно заплакал. Такой праздник душевный все это, и так прекрасно, ярко встала предо мною Ваша жизнь, Ваша добрая работа. Вы простите меня, что пишу Вам, старшему, в таком тоне, но Боже мой, как мало на Руси людей, Вам подобных, и как высока цена жизни, велико значение работы таких людей».

Батюшка бережно свернул лист, понюхал — чуть слышно отдавало табачной горчинкой.

— Так ведь и не бросил курить! — поворчал вслух Федор Иванович. — А ведь я просил, просил! Да где же молодежь стариков слушает…

И Владимирский тихонько засмеялся, сам не зная отчего.

8.

Александра Георгиевича Чернорукова Владимирский сторонне называл «мой сотрудник».[80]Объявился он подручным по водопроводу, кажется, с весны 1920 года.

Черноруков с рачением отдался делу, не обманул ожидаемых надежд Федора Ивановича, незаметно стал близок к одинокому, давно заштатному священнику, нередко занимал его всякими разговорами — время шло такое бурное, страшное: русские люди в дьявольском ослеплении, остервенело истребляли друг друга под улюлюканье недругов России.

Как-то Александр Георгиевич, ругая окаянство гражданской, ругая все и вся — опять на базаре цены безбожно взлетели, сообщил неожиданное:

— Намедни остановил художник Иконников, очень уж желает написать ваш портрет.

…Они возвращались с Мокрого — сивая кобылка бежала легко, тележка постукивала колесами по засохшим комьям дорожной грязи — денек настоялся славным: желтым пожаром полыхала березовая роща, обрызганная красными кистями раскидистых рябин. Тихие, примятые прошедшими дождями стожки сена на опушке грустили над побуревшей луговиной.

— Чево ж он сам-то не изъяснился желанием? — повернулся к Чернорукову батюшка. Тот торопил лошадку, прихлестывал ее гладкие бока волосяными вожжами.

— Знать, не по летам стеснителен. Задумал он, как сказывал, написать портреты интересных арзамасцев…

— Уходящих людей на память потомству… Что же, замах хороший — явит нам проходное свидетельство в грядущие времена. Передай, пусть заходит. Экой день-от разгулялся! Голубизна небес святым спокойствием дышит. Во-от, Александр Георгиевич, как бы люди не бесновались в своих заблуждениях, как бы не поганили свою жизнь — мир Божий во все времена, во все веки — прекрасен! Уж одна красота его должна бы вразумлять враждующих, умирять и возвышать, звать к пониманию и любви — ан нет, не могут еще люди подняться до осмысления этих дарованных в вечное назидание красот, и все больше и больше звереют в своих социальных распрях, в жажде власти. Повторяю десятки лет всем и каждому: любите друг друга — так это просто и ясно…

Иконников любил акварель, он избрал ее давно, когда еще жил, работая и учась в доме Андрея Осиповича Карелина в Нижнем. Европейски известный фотограф содержал у себя рисовальные классы, и юный Алеша скоро освоил гипсы, живую натуру, а в фотосалоне хозяина овладел и тонким искусством ретуши, способом подкрашивания фотографий — оптический аппарат да рука художника отлично дополняли друг друга. Обретенный навык в рисунке, усвоенная техника акварели и соделали портретиста Иконникова.

Знать, работа понравилась Владимирскому, и однажды после конечного сеанса Федор Иванович, разминаясь перед художником, долго сидел напряженно, озаботился:

— Чем же вознаградить тебя за труд? — священник хитровато поглядывал на франтоватого Алексея Дмитриевича, тот донашивал береженые дореволюционные костюмы… — А, вот что! — старик торопливо закивал головой — бодрил свои мысли. — Ты говоришь, что мое лицо выразительно, даже красиво. Перестань! Владимирские никогда красотой не отличались. Так вот, напишу-ка я тебе, землячок, портрет своей духовной личности. Вы… многие из вас, художников кисти и пера, мягко говоря, живете в мире сем потерянно… Как ты сейчас-то?

Иконников махнул рукой.

— Трое дочерей… Ладно, что моя Мария Григорьевна батрачкой в огороде и саду — кормимся подсобным. Прежде, при царском-то прижиме, платили мне в гимназиях впо-ол-не приличное жалованье, то я и скопил на постройку дома. А ныне картошечка на базаре неукупна — о чем говорить! Девчонок одевать не во что!

— Так-то вот в царстве труда и свободы… Ну-ну, не смотри на меня так, не привычен старик изворачиваться в слове. Я и смолоду правду-матку всегда возносил. Сан не позволяет кривить душой.

Алексей Дмитриевич получил рукопись от священника. Она называлась коротко, емко «Мое кредо».[81]

Работа уместилась на десяти большеформатных страницах, она переписана с оригинала женской рукой красивым, даже изящным почерком.