Асафетида

Мое признание впервые услышал живой человек:

— Вижу.

Конечно, Костя был не первым и не единственным. Явления начались еще в первых числах декабря: бородатые мужики в зипунах и в старинных меховых шапках, женщины в крестьянских шубах из овчины мехом внутрь, солдаты в форме разных эпох — я почти каждый день встречал их на улицах. Были не только русские. Однажды на площади перед институтом я увидел, кажется, поляка в долгополом красном жупане пехотинца времен Стефана Батория. Его грудь покрывал железный нагрудник, в форменной меховой шапке торчало ястребиное перо.

Со мной была Оля, я легонько толкнул ее в бок. Она посмотрела на то место, куда я указывал, и с непониманием снова обернулась ко мне. Я тогда еще не понимал, что со мной происходит, но счел лучшим промолчать. Поляк постоял немного на площади и мимо памятника Ленину пошел в сторону кремля.

Дома вечером того же дня я разглядел через кухонное окно на детской площадке мужичка, по виду трезвого, но наружностью лишь немного опрятней бомжа. Когда наши глаза встретились через стекло, он сидя кивнул мне. Ничего мистического в этом вроде не было, однако, когда перед сном я подошел занавесить шторы, он все еще одиноко сидел на скамье. Там же я встретил его и следующим утром, выходя в институт. Он приветствовал меня почти беззвучным «добрым утром»: слов я не расслышал, но прочитал по губам.

Утренний обмен любезностям скоро вошел в привычку. Меня подмывало завести разговор с кем-нибудь из соседей и попытать сведений о нем, и только опасение оказаться на должности зама дворового сумасшедшего заставило меня отказаться от этой затеи.

Уже на зачетной неделе, после Кости, в фойе мне повстречалась Мальковская, преподаватель философии. О том, что женщина-доцент умерла еще весной, я вспомнил после зачета по современному русскому, когда увидел ее снова, на этот раз в «аквариуме» на первом этаже. Томно развалившись на пластиковом стуле, старушка прихлебывала эспрессо из крохотной кружечки. По проходам с обеих сторон сновали младшекурсники, которые по какому-то наитию избегали занимать второй столик в центральном ряду.

Позади Мальковской, у окна, пили кофе с булочками Оля с Ирой и Анжелой. Когда я помахал им снаружи через стекло, Мальковская за столиком вместе с ними махнула мне рукой в ответ. От запаха пищи меня мутило. Я постоял еще немного снаружи, не стал заходить в кафе и пошел прочь.

В последний раз по-человечески я ел на бабушкиных поминках, а на следующий день уже не смог запихать в себя ни куска. Мой истощенный вид говорил за себя. Архип Иванович даже не уточнил про аппетит, покопался у себя в столе и сунул мне под нос сжатую в кулаке склянку:

— Что чуешь?

Ответить я постеснялся. Когда он показал баночку, то оказалось, что в ней мед.

Узнав о моем круглом сиротстве, знахарь спросил с ударением на предпоследний слог:

— Бабка псковска́я?

— Не коренная горожанка.

— Коренных с войны не осталось, — отрезал он, поднялся от стола и подошел к шкафу.

Среди составленных вразнобой сосудов на полке он выбрал простую пол-литровую банку с прозрачной жидкостью, открутил крышку и вдруг без предупреждения схватил меня за запястье своими длинными шишковатыми пальцами и плеснул содержимого на тыльную сторону ладони. В банке была какая-то кислота. Зажгло так, что я не смог удержать крика.

— Худо зело, — прокряхтел он, снова устраиваясь в кресле. Ожог на моей руке покрылся волдырями как от крапивы.

Самодеятельность с дешевым реквизитом, книжным говором, а теперь еще и членовредительством выглядела чересчур безыскусно даже для колхоза. Если бы не тысяча, которую пришлось отдать вперед за прием, то прямо сейчас я встал бы с неудобной табуретки и пошел вон.

— В церкве той псковичи сжегши дюжину женок вещих, — подал голос Архип Иванович, словно угадавший мои мысли. — Верно, тебе они и являются.

Я вынужден был признать, что с числом он, кажется, не ошибся.

Колдун поведал о том, что казнь свершилась в 1411 году от рождества Христова или 6919-м от сотворения мира, тому назад шесть веков. Казнили колдуний по обету для избавления от мора, как по тому же обету чуть не каждый год возводили в русских городах церкви, пока ученые не изобрели вакцины с антибиотиками.

В то лето на Радуницу сам Христос Спаситель явился инокиням Иоанно-Предтеченского монастыря и, угрожая мором моров, велел собрать по Пскову всех колдуний и ворожей и сжечь в православном храме. Его наказ был исполнен в церкви Василия на Горке, бывшей тогда деревянной. Спустя два года на пепелище построили новый храм, не из дерева, а из белого камня, чтобы тот надежно охранял новые поколения псковичей от нечестивых останков.

Что произошло, точно неизвестно, но непокойницы как-то пробили священный фундамент. Если бы на груди у меня был крест, то они бы не посмели приблизиться ко мне, но креста не было, и так я стал их жертвой. Души у вещих женок чернее омрака. Свальщины с ними, коли такая случится, мне не пережить.